Он был одержимым, мой друг, Юрий Косов, кавалер многих орденов и медалей. Если ему в голову входила какая-нибудь идея, – он идею превращал в свою рабыню. Решив, например, что диплома лесничего для него недостаточно, он, уже имея многолетний опыт собкора крупнейшей из провинциальных газет, сдал вступительные в Московский университет. Проучился с год заочно, не удовлетворился этим, и уехал в столицу. Слушал лекции, засиживался в библиотеке и влезал в такие глубины русского языка, перед которыми пасовала моя жена, дипломированный филолог, - он донимал вопросами…
Он любил охоту. Его любовь к охоте граничила с фанатизмом. Мог терпеть любые лишения, часами сидя в скрадке или шалашике под осенним дождём, - без еды, воды и спиртного (в ту пору он не прикасался к вину), без всякого шанса на удачу, - пока спутники, смирившись с непогодой, ловили кайф в теплой охотничьей избушке…
А его допотопный трофейный «харлей», тяжеловес, на котором он носился по дорогам области! И которого заставлял выполнять немыслимое. Вдруг вычитает, что можно завести двигатель, не пользуясь зажиганием, со второй передачи, если сильно толкать машину. И толкает и час, и два, и три, пока, взмыленный, не упадёт на тропинку во ржи, где затеял за городом эксперимент. А потом, снова и снова, меняясь со мной местами в седле, - и тогда уже я толкаю, взмыленный…
А это умение убеждать, не просить, нет, а убеждать, что надо обязательно попробовать. («Вдруг у тебя заглохнет мотор во время езды?») В самом деле – вдруг заглохнет. Ведь к тому времени он уже и меня обучил этой забаве самоубийц – езде на мотоцикле. А вообще езда с ним, сзади на багажнике, - прицепа у «харлея» не было, - доставляла двойное удовольствие: первое – что быстро, другое, что, доехав до дома, оставался живой.
Моя жена, в жизни не написавшая и четырех рифмованных строчек, в приступе вдохновения сочинила, ставшие чуть ли не семейной классикой стихи: «Что Юрий дикий – всякий знает. И уж ни отдыхов, ни выходных ему не доверяет…»
В том самом, последнем, письме, что дошло до нас уже после его смерти, он вспоминает эти строчки, словно извиняясь за минутную слабость. «При всём притом, что я плачу, читая ваши письма, вы мне пишите. Проплачусь, утрусь, и полегчало. Без вас несладко… Хочу вас увидеть. Удастся ли?»
В нём, невысоком и худощавом, была неожиданностью физическая сила. Как-то мы зашли в спортзал. Я удивился лёгкости, с которой он стал вскидывать двухпудовую гирю. Тогда в душевой я и увидел в первый раз его страшные шрамы – рубцы, более похожие на жгуты, на том месте, где надлежало быть соску и левой груди, прикрывающей сердце.