— Сказал, сом серебром и молодой конь, вот чего не хватает моему письму для настоящего веса, — ровно выговорил Сэн. — Как мало стоит честь ноба, а?
— Ты выбрал дурного оценщика, — упёрся Ул. — Идём, познакомлю с толковым, и мы заново всё взвесим. Стража, тоже мне, высокий удел! Они трезвы от силы день в году и то странно, с чего бы? Друг отца оказал тебе услугу, голубая кровь. Избавил от тяжкой обузы служить уродам в связке с ещё худшими уродами. Давай, бегом. Нет времени, ворота скоро закроют, а в городе язя не уловить.
Идти домой и тащить едва способного переставлять ноги спутника оказалось ох как тяжко. Монз велел не появляться на пороге три дня! Три! Но — и одного хватило, чтобы многое обдумать и ужаснуться, и признать себя без шуток — чудовищем. Тени сомнений ложились гуще, камень на душе болезненно ворочался, мысли гнули повинную голову к мостовой.
Рука Ула едва осмелилась дотянуться и дёрнуть шнур звонка. Почти сразу зашаркали кожаные домашние туфли со стоптанной подошвой, их звук Ул знал без ошибки и выдохнул, избавляясь от главного страха. Открывать спускается Монз, мама не спешит к двери! Значит, ничего не заподозрила в отношении непутёвого сына.
Прислонив пошатывающегося Сэна к стене, Ул сосредоточенно осмотрел камни, зажмурился и встал на колени. За спиной настороженно притих молодой ноб.
— Что хотите думайте, но я прошу прощения и не могу ещё два дня таскаться с наказанием, — Ул уткнулся лбом в порог и махнул отведённой назад рукой на Сэна. — Ладно, я чудовище. Но вы простите на сей раз, очень надо. Я должен исправить то, что натворил, а Сэн голоден и ему следует вымыться. Вот.
— Тебе нельзя верить, воришка, — развеселился Монз, носком туфли небольно пиная повинную макушку.
— Он не лжёт, — шепнул Сэн. — Простите, умоляю. Если кто и виновен, то я.
— Ула, твой бестолковый сын приволок такой улов, даже для него особенный, — Монз возвысил голос. — Согрей воду, поставь ещё одну тарелку. Что есть из мазей? Поищи от ожогов. Дурак дурнее твоего сына кутается в плащ по самый нос. Знобит его. И спиной к стене не прислоняется, больно ему.
— Вы так умны, дядюшка, — сдерживая смех, похвалил Ул и звучно стукнул лбом в порог. — Простите. Простите, голова у меня дубовая, что поделать?
— Заткни деревенского дурака, чудовище, — велел Монз. — Он противен мне. Думаешь, ты используешь личины? Нет, ты линяешь под них, подстраиваешься, размениваясь невесть на что. Тащи горелого в свою комнату. Оставь матушке и бегом в библиотеку, буду слушать, что надумал за день. Может, хоть одна мысль в дурной голове народилась не гнилой.