Аза, что за черт?
Где я?
Я теряю остатки самообладания и принимаюсь реветь, и пошло это чувство собственного достоинства куда подальше.
Наконец мне удается выдавить из себя пару слов:
– Где мои родители? Где Джейсон? Почему я не умерла?
Сова сочувственно прищелкивает языком.
– Не надо бояться и зря нервничать, птенчик мой. Ты на корабле. Добро пожаловать на борт «Амины Пеннарум».
Тут я осознаю, что сова говорит на незнакомом мне языке, который я, тем не менее, понимаю. Но почему? Я пытаюсь сосредоточиться на его звучании, но у меня не получается. Я взглядываю на нее сквозь слезы.
Совиная голова делает почти полный оборот вокруг собственной оси, а потом крутится в обратную сторону. Мне вспоминается глобус из нашего школьного кабинета истории – помятая сфера, испещренная карандашными пометками, которую купили еще в семидесятых. В белоснежных волосах у совы виднеются черные крапинки. Все лицо у нее усыпано веснушками, а кожа бледная с серебристым отливом.
У нее желтые чешуйчатые пальцы с черными ногтями. На все пальцы надеты золотые кольца, соединенные друг с другом и с чем-то еще, что кроется у нее под одеждой. Я замечаю цепи, которые тянутся от кистей ее рук до плеч.
Это что-то наподобие привязи? Она узник?
А вдруг это я узник?
В какой стране? В раю? Постойте-ка, в каком еще раю? Я же в него не верю!
– ПОМОГИТЕ! – кричу я снова.
– Тише, – говорит она ласково, но в то же время нетерпеливо. – Да заберет тебя Дыхание, если ты и дальше будешь так верещать. Ты же не новорожденный птенец. От твоего визга у меня разболелись уши. Успокойся.
В груди у меня что-то стучит, и оттуда – из моего легкого – раздается высокая нота. Услышав ее, я вспоминаю о птице, которая залетела ко мне в комнату. О той самой желтой птице, которую я проглотила.
Четыре рассвета, говорит птица у меня в груди. Голос у нее вполне обычный, хоть и доносится ИЗ МОЕГО ЛЕГКОГО. Четыре рассвета ты спала.
Я судорожно вздыхаю: сейчас я начну задыхаться.
Но удушья нет, я могу нормально дышать. Чтобы окончательно убедиться в этом, я делаю медленный глубокий вдох, а потом еще более медленный выдох. Раньше такое мне было бы не под силу.
Я перестаю плакать и прислушиваюсь. Здесь нет знакомых больничных звуков и запахов, воплощающих отчаяние и безнадежность, не слышно всхлипов родителей, которые сидят в комнате ожидания с дешевым кофе в руках, не в состоянии свыкнуться с мыслью, что срок годности их ребенка подходит к концу.
Похоже, мои крики вовсе не напугали сову. Она измеряет мой пульс, продолжая спокойно смотреть на меня. Я пробую задавать вопросы.