— Миша, ты чего? — приставал к нему Комаров.
— Так, Матвей Ильич, ничего… спать хочется… — отделывался юноша.
— Ночуй у меня. Надя тебе вот какую постель устроит — королем будешь валяться!
— Нет-с, я домой лучше. Тятенька ждет-с.
Они расстались почти у самой двери комаровского флигелька.
Когда Матвей Ильич в самом приятном расположении духа вошел к себе, то вместо Нади его встретила Анна Степановна, которая, видимо, была чем-то сильно взволнована.
— А Надя где же? — спросил Матвей Ильич, уставив глаза на взволнованную Анну Степановну.
— Надя-то… — проговорила Анна Степановна и вдруг залилась слезами.
Матвей Ильич шатнулся.
— Надя где? Надя? — почти закричал он, предчувствуя нечто недоброе. В первый раз дочь не встречала его, в первый раз он видел слезы Анны Степановны. Это озадачило его и поразило. Даже хмель начал вдруг проходить.
— Спит… лежит… еле живая… — пролепетала в ответ ему Анна Степановна.
— Что!.. Как!.. Где!.. — забормотал быстро Матвей Ильич и побежал в комнату дочери.
Поразительное зрелище ожидало его там.
Надежда Матвеевна, болезненно разметавшись, лежала на измятой постели. Платье на ней было порвано, грудь расстегнута, волосы раскиданы в беспорядке. При свете образной лампадки и свечи, стоявшей на окне, Матвей Ильич явственно различил, что все лицо дочери горит, глаза наполнены лихорадочным блеском, рот раскрыт. Дышала она тяжело и прерывисто, точно давил ей кто-нибудь на грудь.
— Надя, милая! — вскрикнул Матвей Ильич задыхаясь, но вместо ответа он услышал какой-то бессвязный, тихий, словно бы в другой комнате раздававшийся бред и тяжелое-тяжелое хрипение.
— Что ж это? — схватился он за голову, решительно не понимая, откуда нагрянула в его дом такая беда.
Убитая горем, Анна Степановна стояла тут же.
— Анна… жена… что ж такое… а? — спросил Матвей Ильич, растерявшись.
— Да что! — тихо плакала Анна Степановна. — Грех попутал.
— Какой грех? — схватил ее за руку Матвей Ильич.
— Вестимо… наш… бабий… дело известное…
Матвей Ильич как стоял, так и застыл на месте. Он понял жену. С минуту он стоял таким образом, не шевелясь, как статуя, потом поднял глаза, огляделся вокруг, медленно потер себе лоб и тихо, как бы даже совершенно спокойно, спросил:
— А кто — не знаешь?
— Вестимо кто…
— Верещагин, да? — прервал ее Матвей Ильич так же спокойно.
— Он самый…
— Я так и знал.
Матвей Ильич снова помолчал.
— Ну, что ж теперь… лечить надо… у нее горячка… бред…
— Вестимо, надоть.
— А еще что надо? — как-то горько-озлобленно спросил Матвей Ильич, помолчав.
— Бог весть…
— Надо убить Верещагина… вот что еще надо… — произнес он тоном непреклонной решимости.