X
В то утро Яковлев напрасно ждал Матвея Ильича. Матвей Ильич не приходил. Сыщик сам начал составлять розыск-доклад. Дело как-то не клеилось. Плохой он был писака. С докладом он провозился до вечера. Вечером он приказал заложить экипажец с целью заехать к Матвею Ильичу. Вдруг вошел Тертий Захарыч.
— Ты чего?
Тертий Захарыч осклабился.
— Ну?
— Сударушка к вам-с.
Яковлев нахмурил брови, как бы желая припомнить, кто такой навестил его и какое к нему имеет дело.
— Подождать прикажете?
— А какая она?
— На своих лошадях приехала.
— Какова собой?
— Малина!
— Зови поскорей, дурак!
Тертий Захарыч выбежал.
«Должно быть, которая-нибудь из них», — подумал Яковлев.
Через минуту, одетая в свой национальный костюм, вошла Грудзинская.
Яковлев просветлел.
«Молодец; жидовская образина!» — мысленно похвалил он Лубенецкого.
— А, вы! — встретил он панну Грудзинскую.
— Не ожидали! — весело проговорила панна.
— Ну, конечно…
— Я такая… мне все равно… я ничего не боюсь…
— Весьма радуюсь. Садитесь.
Грудзинская прошлась и села. Яковлев не садился.
— А вы что же? Садитесь и вы.
— Насиделся.
— У нас в Польше так не делают.
— Как?
— Если дама просит кавалера сесть — кавалер — не имеет права отказываться.
— У нас свои порядки, сударыня.
Панна помолчала.
— Что это такое: «сударыня»? — спросила она.
— А, право, не знаю. У нас говорят так, говорю и я. Кажется, что-то вроде мадмазели.
— Какой грубый язык!
— Чем богаты, тем и рады, сударыня!
— Послушайте, вы не называйте меня сударыней, мне не нравится так.
«Фу, какая она сдобненькая и разбитная!» — подумал Яковлев и проговорил:
— С удовольствием, не буду говорить…
— А как же вы будете называть меня?
— Уж и не знаю.
— Называйте Антосей.
— Извольте.
— А вот подруга моя Эмилия, так та не любит, чтобы ее называли Эмилией. Вы видели ее?
— Видел.
— Нравится она вам?
— Не совсем.
— А кто же вам нравится?
Яковлев был человек без стеснения, а тем более — при подобных обстоятельствах. Он прямо брякнул:
— Вы мне нравитесь.
Панну нисколько не удивило это. Она, казалось, ожидала подобного ответа. Она только повела бровью, сделала маленькую гримаску и проговорила:
— Да?
— Да! — было ответом.
— И вы со всеми женщинами объясняетесь так?
— Я их мало знал, Антося, если позволите так называть себя.
— А сколько?
Яковлев сделал гримасу. Вопрос был слишком странен и щекотлив. Он не нашелся, что сказать на него. Он только многозначительно промычал:
— Гм…
— Я не понимаю такого разговора, — проговорила панна, быстро вставая и подходя к столу. — А это что у вас? — взялась она за бумаги.
— Бумаги кое-какие… — ответил Яковлев, ловко отодвинув их в сторону.