— Не может быть, чтобы ты содержал в Стамбуле брадобрейню.
— С австрийцами я сражался под знаменами Костюшко, ваше сиятельство, — отвечал смело Лубенецкий.
Граф промолчал, но довольно внимательно взглянул на нового полицейского.
— Ты далеко пойдешь, — сказал он и как бы нечаянно толкнул его лошадь в круп.
Лошадь Лубенецкого взвилась на дыбы, но Лубенецкий усидел, молодецки осадив ее.
Граф таким образом испытывал смелость и находчивость своих подчиненных. Он отличил Лубенецого, и к концу августа новый полицейский был уже произведен в офицерский чин.
Лубенецкому, видимо, везло. Даже Яковлев не ожидал от него такой прыти.
Между тем произошла битва под Смоленском и на полях Бородина. В Москве, еще до получения официального известия о Бородинском сражении, о нем носились уже неясные слухи. 26 августа, т. е. в день битвы, все оставшиеся в Москве гуляли у Сухаревой башни, а на другой день праздновали победу.
Граф Растопчин, не переставая морочить народ своими афишками, 31 августа переехал из Сокольников в свой московский дом на Лубянку.
На Поклонной горе в этот день начали воздвигать укрепления, а войска подвинулись к самой Дорогомиловской заставе.
Все были в каком-то угаре.
Не унывал один Растопчин и последней афишей приглашал народ на «Три горы». «Когда до чего дойдет, — говорил он, — мне надобно молодцов, городских и деревенских», и далее: «Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки, француз не тяжелее снопа ржаного».
Афишка эта произвела страшную сумятицу и волнение в народе. Простой люд просто бунтовал. В довершение всего из «ям» и острогов были выпущены колодники, которые начали разбивать кабаки и трактиры. С ножами в руках они останавливал прохожих и кричали: «Где французы? Где басурманы? Давай их сюда! Давай! Бей, коли, руби, режь!»
По всей Москве слышался шум, крик, гам, вопли, вой собак, разгульные песни…
Посетив накануне Кутузова, Растопчин понял, наконец, что Москва должна быть в руках французов.
В ночь с 1 на 2 сентября, утомленный, разбитый, он призвал к себе не разбежавшихся полицейских и предложил, не хочет ли кто остаться в Москве для наблюдения за неприятелем, так как неприятель в Москве непременно будет. В числе других вызвались остаться Яковлев и Лубенецкий. К утру граф, не раздеваясь, заснул. Странно было его пробуждение. Часу в пятом утра к нему вбежал правитель канцелярий Рунич.
— Граф, на дворе толпится народ, — сообщил он очнувшемуся Растопчину, — и требует, чтобы ваше сиятельство вели его на «Три горы».
— Раздай им афишку, — проговорил спокойно граф.