А Дина торжественно внесла на кухню магнитофон, поставила на стол микрофон и, подражая командирскому голосу отца, сказала:
— Папка, начинай!
— Что начинать? — растерялся тот.
— Приветственную речь в день рождения твоей жены Валентины Сергеевны Бирюлиной.
Он схватился за голову:
— Батюшки, убили-и! Убили наповал! Прости, Валюша! Прости!
— Папка, запись идет — больше пафосу! — командовала Дина, поднося микрофон к самому его рту.
— Да хватит тебе, Динка, — вмешалась мать, едва сдерживая смех, — подурачились, и довольно.
— Но ты слышала, слышала? — не унималась Динка. — Он у тебя попросил прощения. Теперь, когда надо, только кнопку чик — он опять будет прощения просить. И вдобавок, папка, завтра отправляемся все вместе в тайгу.
— Хоть на край света. А какой, кстати, завтра день?
— Воскресенье. Забыл?
— Что ж, придется подчиниться. Комиссар, составишь компанию?
— И правда, Роман Григорьевич, идемте с нами! — подхватили жена и дочь.
Будко задумчиво погладил на широком раздвоенном подбородке красноватый шрам, след давнего ожога.
— Хотел я завтра другими делами подзаняться, да уж ладно…
Обрадованная Валентина Сергеевна подала чай. Роман Григорьевич устало откинулся на спинку стула. Орденские колодки поблескивали на его гимнастерке.
— Слушай, Роман Григорьевич, мы, кажется, с тобой давно знакомы? — нарушил молчание Бирюлин.
— Давно. — Будко, казалось, думал о своем.
— А ты мне никогда не говорил о себе. Откуда у тебя мета на подбородке?
— Горел. А прыгать нельзя было — внизу немцы. Тянул из последних сил через линию фронта. Потом прыгнул.
«Да, брат, из тебя много не выжмешь. Все мы такие: за плечами война, есть что вспомнить, а рассказать о себе не можем».
Бирюлин пил чай и ждал, что еще скажет его заместитель. Неладно сложилась жизнь комиссара. Несколько лет назад после тяжелой операции на сердце скончалась его жена. Не успел Будко оправиться от горя, как на него обрушился еще один удар. Под поезд попала единственная дочь. И остался бобыль бобылем в свои уже немолодые годы, прошедший всю войну от первых выстрелов до последних залпов, горевший в самолете, познавший горечь утрат друзей и близких Роман Будко. Замкнутый, чернее тучи ходил, а через год после смерти дочери и сам чуть следом за ней не отправился. Он давал провозной полет в облаках лейтенанту Волкову, тому самому, который сейчас командует звеном в эскадрилье Митрохина. Облака плотным слоем нависли над землей. Только вскарабкались они ввысь на своем учебно-боевом самолете, и тут в глазах Будко вдруг заходили огненные круги, и больше он ничего не помнил. Ни того, как Волков запрашивал его по переговорному устройству, ни того, как, обливаясь потом, молодой летчик пробивал толщу облаков и сажал машину. То ли старые раны сказались, то ли потрясения последних лет, а скорее всего, и то и другое вместе, Будко потерял сознание. Пришел в себя, когда самолет уже катился по бетонке. После этого происшествия его списали с летной работы и предложили перевод на запад, но он наотрез отказался: «Оставьте в родном полку, сердцем прикипел к нему!» Перешел на политработу, ожил, распрямился.