— Знаешь, о чем я подумал сейчас? — сказал Бирюлин.
Будко вопросительно поднял глаза.
— Не умеем мы говорить. Да, да, воевать умеем, работать умеем, а рассказать, поведать обо всем пережитом не умеем. Да ты что вытаращил на меня глаза?
— Владимир Иванович, ты прямо читаешь мои мысли. Я ведь, собственно, с этим и пришел к тебе! На фронте перед боем, бывало, думали, как лучше бить врага. Перед нами сейчас большие перемены. Почему бы не пригласить ветеранов полка? Пусть расскажут о себе, о боевом пути части. Генерал Барвинский, первый командир полка. Михаил Смирных. Это же герои! Пускай молодежь узнает об их подвигах!
— Обеими руками — «за»! Когда ты это мыслишь провести?
— Такие дела скоро не делаются. Надо разыскать ветеранов, списаться с теми, кто еще жив-здоров, договориться об их приезде.
— Не возражаю, Роман Григорьевич. Действуй. Ох и времечко наступает! — Бирюлин азартно потер руки. — Чуешь, на сверхзвуковую переходим!
— Зря ликуешь, Владимир Иванович. Хватанем мы горюшка с этим переучиванием. Представляешь неудобства? Пересесть на сверхзвуковой самолет, когда он одноместный…
— А что делать? Испытатели-то ведь сразу садятся…
— То испытатели. Ты бери среднего летчика или слабачка.
— Слабачков в последнюю очередь выпускать будем, а пока за оставшееся время надо дать им побольше налета. Больше летаешь — лучше летаешь! Не так ли?
— Генерал что говорил? Где переучиваться будем?
— У себя, в полку. Первые летчики, конечно, поедут на завод. Я, заместитель, комэски. Остальные здесь… — Бирюлин поднялся и, весело насвистывая, начал вышагивать по кухне. Будко посмотрел на него с улыбкой.
— Гляжу я на тебя, Владимир Иванович, тебе чем больше забот, тем ты больше молодеешь.
— А, тянуть, так до конца. А потом — рапорт, и в лес. На природу.
— Не утерпишь без людей-то. Даже отпуск и то на балконе проводишь. Балкон — он же Южный берег Крыма.
— Верно, — согласился Бирюлин. — Отчего это, комиссар? Стареем, что ли?
Вечер был теплый. Уходящее солнце зажгло окна домов, легкий ветерок доносил из тайги терпкий смолистый запах хвои. Разве усидишь в такую пору дома? Все — и стар, и млад — повысыпали на улицу. Старики, по обычаю, на завалинках расселись — никто не пройдет незамеченным мимо их мудрых взоров. Вон Ольга к пивнушке торопится, ей одна забота — мужика оттуда вызволить. Поди, успел уже наклюкаться. Ее Иван — бульдозерист, золотые руки, а вот к водочке пристрастился. Вон Ася из автобуса вышла, к своей прабабушке Анфисе Марковне семенит. Отец на фронте погиб, мать после похоронной, словно свечка, истаяла. На руках у древней Анфисы девочка Ася осталась да так и выросла незаметно. Как бы худа не приключилось с нею: у военных где-то работает. А военные, ведь они какие — огонь-ребята, долго ли им девчонке голову вскружить!.. Любка куда-то вырядилась. Эта не пропадет — цену себе знает! Губки алые, брови соболиные, на тугой щеке мушка для привады наляпана. От парней отбоя нет. Недаром все подруги ей завидуют. А завидовать, коли толком поразмыслить, и нечему! Крутила-крутила с Мишкой-музыкантом, а замуж пошла за Тимку. Тот ей такой пятистенный домище отгрохал — все ахнули! Теперь разберись: кто говорит — доказать что-то Мишке хотела, кто — за домом, мол, погналась. Разве поймешь? Чужая душа — потемки. Вначале посудачили-посудачили, помыли Любкины косточки, да и угомонились. И вдруг — как снег на голову: Тимка музыканта порезал! За что? Из-за ревности? Парня изувечил, сам в тюрьму угодил. А Любке все нипочем, еще краше расцвела. А это кто такие?