и теперь ждал, когда я перестану плакать и он сможет со мной заговорить. Он почему-то виновато и доверительно мне улыбнулся, подошел поближе и, присев на корточки, спросил:
— За что тебя сюда?
В голосе было столько доброты, что я чуть снова не разревелся. Все-таки я удержался и, не зная что ответить, пожал плечами.
— Хотят состряпать процесс?
Я не понял, о чем это он, и промолчал. Мужчина — совсем еще молодой — растерянно, как бы призывая на помощь, оглянулся. Тогда к нам подошел невысокий лысый старик в изодранной одежде. У него была длинная борода и серое, точно давно не мытое лицо. Остальные настороженно молчали.
— За что тебя взяли? Что натворил? — Его голос, не такой добрый, как у того помоложе, настойчиво и повелительно требовал ответа. Это он из любопытства или из сочувствия?
— Ни в чем я не виноват, — ответил я.
— Чего же тебя заперли сюда?
— Ищут отца. Его не было дома, вот и взяли нас.
— Кого это нас?
— Меня и маму.
— А как зовут отца?
— Анисето Эвиа.
— Галисиец?! — удивился молодой.
Так иногда называла его мать дома, при своих. И вдруг кто-то посторонний назвал отца домашним именем. Я смущенно кивнул. Здесь это имя прозвучало совсем чужим. Старик и молодой многозначительно переглянулись.
— Значит, ты-то сам не виноват, — снова настойчиво и торопливо, словно боясь куда-то опоздать, заговорил старик.
— Нет, — пожал я плечами, не понимая, чего он твердит все одно и то же.
Старик выпрямился и отошел — невиновные его не интересовали.
— Так ведь твой отец здесь, — протянул молодой.
Сквозь решетку я оглядел патио.
— Не может быть! Он не приходил домой, и где он, никто не знал.
— Его взяли вчера ночью, — уверял молодой.
Я недоверчиво посмотрел на него.
— Да я только что его видел. К начальнику повели.
Я не знал, радоваться мне или плакать. Я радовался, потому что узнал, где отец, и готов был заплакать, потому что он оказался здесь, в тюрьме. Значит, его все-таки нашли. И я понял, почему ночью про нас забыли. Ночью, когда я напридумывал невесть что: будто отец в эту минуту шагает на юг, вернее не шагает и даже не мчится на поезде, а, стремительный и неуловимый, несется по воздуху — словно повторяя головокружительные полеты моих снов — и пропадает в необъятных просторах пампы.
— Его взял Аурелио.
— Кто?
— Аурелио. Не слыхал?
Разговор не клеился: не было между нами ничего общего, да и не могло быть, доведись нам даже — вроде так оно и есть сидеть на одной цепи. Он мне не нравился, не нравились его каменные, бычьи мускулы, его слоновьи, точно тумбы, ноги и широченные, квадратные плечи. Что он за человек? Голос у него был добрый и мягкий, а весь он какой-то грубый и противный, несмотря даже на ясные глаза, нежные, холеные руки и русые вьющиеся волосы. Тут я заметил, что он усиленно мне подмигивает и кивает в сторону двери. Я обернулся: из тени коридоров вышел и двинулся через залитый солнцем патио наш вчерашний гость — тот, с хриплым голосом. Шел, пружинисто отбивая каблуками дробь по разноцветным плитам двора.