И ушел, тихо, как обычно, прикрыв за собой дверь. Мы легли поздно. Рано утром, когда мы еще спали, послышались сильные удары в дверь. Мы испуганно вскочили, Жоао встал с кровати и зажег свечу.
— Кто бы это мог быть? — тревожно пробормотал он.
Мне было страшно назвать гостей вслух, но повадку я узнал сразу — так могла стучать только полиция. Жоао кинулся в комнату отца, его там не было. Вдвоем с Эзекиэлем они бросились к входной двери.
— Кто там? — услышали мы голос Жоао.
— Открывайте. Полиция.
Так я и знал.
Делать было нечего — Жоао открыл. Вошло трое мужчин, и дверь захлопнулась.
— Папы нет, — заикнулся было Эзекиэль.
— Без тебя знаем! — раздраженно рявкнул один.
Мы с Даниэлем начали быстро одеваться, и не успели мы натянуть штанишки, как в комнату вошел полицейский. Он подозрительно оглядел нас.
— Мальчики! — Слово прозвучало, будто бы он сказал: «Собаки!» — Кто еще есть в доме?
— Никого, сеньор, — еле слышно ответил я.
— Ладно, посмотрим. А вы обыщите комнату, — приказал он кому-то и ушел.
В комнату вошел второй полицейский и, заметив нас, скомандовал:
— Поскорее одевайтесь и марш отсюда!
Нас вывели в патио, где уже стояли Жоао и Эзекиэль, и оставили там на все время обыска. Полицейские перевернули весь дом, прощупали каждую половицу, простукали стены, вытряхнули ящики, переворошили кровати, сунули нос в каждую кастрюлю и наконец обыскали нас.
— Ничего нет, — сказал первый. Это был толстый белобрысый детина с бесцветными, водянистыми глазами. — Пошли отсюда, ребята!
Четверо мальчишек — четыре безмолвно застывших призрака — стояли в патио. Полицейские, не глядя, словно мы были пустое место, прошагали мимо нас к выходу. Они уже открыли было дверь и ступили за порог, но тут Жоао кинулся к толстому:
— Сеньор!
Тот остановился и повернул к нему голову:
— Чего тебе?
— А что же отец? — спросил Жоао.
Полицейский удивленно поднял брови и переглянулся со своими спутниками.
— Галисиец в тюрьме, — равнодушно, точно иначе и быть не могло, ответил он.
Он повернулся к нам спиной и опять ступил через порог; двое других уже были в патио. И бросил напоследок через плечо:
— На этот раз не скоро вернется, — и на весь квартал хлопнул дверью. Ему-то нечего было бояться.
Ждать помощи было не от кого. «Я связан по рукам и ногам», — вспомнил я слова отца. А теперь еще и цепью приковали. И нам было немногим лучше. У нас, правда, была свобода, но что с ней делать? Отец всегда втайне лелеял надежду, что сыновья его со временем станут уважаемыми людьми, а потому он и воровать нас не научил — умей мы воровать, нам бы не грозила сейчас голодная смерть, ведь кормятся с этого другие, — и ремесла нам в руки не дал (а ремесло плотника или каменщика, слесаря или, к примеру, сапожника нам бы очень пригодилось). Зачем? Его дети поднимутся выше, будут адвокатами или врачами, инженерами или архитекторами. Не для того он прожил такую собачью жизнь, чтобы его дети работали как проклятые. А мы даже и как проклятые работать не умели, ничего не умели.