Столкнувшись со всем этим, Людовик рухнул своим весом в глубокое кресло перед журнальным столиком, вздохнул, потер лицо руками и ради установления более тесного контакта даже попросил рюмку портвейна. Затем от безнадежности перевернул ситуацию с ног на голову – поменялся со старушкой ролями, попросив у нее помощи.
– Анриетта, вы должны мне помочь, я вас умоляю, помогите мне, потому что иначе нас не ждет ничего хорошего. Послушайте, Анриетта, у вас ведь непременно где-то есть другой счет, я уверен, сберегательная книжка или счет в Почтовом банке, наверняка. Так я ошибаюсь или нет?
Вот потому-то сегодня вечером, выйдя от нее, он больше, чем когда-либо, нуждается в том, чтобы пройтись. И, покинув зону пригородной застройки, шагает через предместье по длинному проспекту, по одной из тех широких городских дорог, которые упираются в те или иные ворота Парижа. Людовика обгоняет автобус, на который ему следовало бы сесть, но он продолжает идти пешком через эти унылые, не блещущие жизнелюбием пространства с редкими жилыми кварталами. Мимо зданий без магазинов, мимо заброшенных фабрик. Он вдруг чувствует себя так далеко от долины Селе, так далеко от своей прежней жизни. Неужели все это существует в одном и том же мире? Он вспоминает о тишине, о том, что там можно часами шагать, никого не встретив. В конце концов, старушка достала-таки чековую книжку Почтового банка, и он снова начал выписывать чеки. На этот раз десять чеков по семьдесят евро (эту пилюлю будет горше проглотить) заполнил он один за другим. А мадам Салама подписала, но уже без единого слова. Будто вдруг поняла, что так проще, по крайней мере ей больше не будут напоминать об этой истории. У нее и без того хватает драм в жизни, так что надо уладить хотя бы эту. Когда он встал, чтобы уйти, старушка не захотела проводить его до двери, осталась молча сидеть в гостиной, даже не посмотрела ему вслед. В этот момент больше, чем когда-либо, она напомнила ему мать. Он почувствовал себя грязным из-за того, что устроил этой пожилой женщине такое кровопускание – семьсот евро, капля за каплей. Людовик ругает себя, быстро шагая, говорит с собой так, как никто с ним говорить не будет – его единственное преимущество, что он выше других на целую голову и весит больше центнера, – ему никогда не делают замечаний, даже когда он их заслуживает. Впрочем, если он начнет все себе позволять и воспользуется этим преимуществом как несправедливо полученной льготой, это станет опасно.
Двигаясь по большим магистралям, он старается вызвать в себе ощущение, которое переполняло его перед матчами – когда идешь в бутсах по коридорам раздевалок, слыша металлический стук своих шагов, чувствуя себя облаченным в броню, непробиваемым, полностью сосредоточенным на себе. Но все без толку: его по-прежнему настигает чей-нибудь взгляд, ощущение экзотичной скорби у женщины в бубу