Девушка была из разговорчивых и часами не умолкал ее высокий, веселый голосок, но стоило Гридину поинтересоваться, кто она такая и откуда, тут же умолкала и могла после этого часами молча просидеть на крылечке, укутавшись в просторную и теплую казачью шинель…
Всю тяжелую работу по дому, будь то ходить за водой или же дровами, Савва старался выполнять сам, но девушка, словно верная собачонка, потешно переваливаясь перекормленной уткой, всюду сопровождала хозяйственного мужика.
— Дядя Савелий, — пристала она как-то к нему, когда он, скользя по влажной глине и шепотом матерясь, пер в горку полное ведро мутноватой воды. — А ты почему здесь живешь совсем один? Ты что ли староверец? От людей ушел? К Богу…?
…— Ага, варнак, попался… — встрял в разговор язвительный Иван Захарович, — Ну и что ты ей теперь на это ответишь, кем назовешься: баптистом или геологом?
Господин подъесаул хрипло рассмеялся и закашлялся глухим, удаляющимся кашлем.
— Нет, зоренька, — обреченно признался ей зэка, вновь хватаясь за дужку ведра. — Никакой я не баптист, да и геолог я тоже никакой… Вор я, девочка. Вор. Самый что ни на есть обыкновенный квартирный вор… А теперь к тому же и беглый…
Девушка умолкла, приотстав, расстроенно поглядывая на ссутулившегося Савелия
… — И давно ты тут прячешься, Савелий Александрович? — зэка скорее догадался, чем услышал ее, семенящую где-то позади него.
— Давно?
— Кому как, — Савва распахнул перед ней плетеную калитку.
— Кто-то, быть может, и годами в бегах прожить может счастливо, в ус не дуя, а мне эти мои восемь месяцев большим сроком показались…
…Они сидели на лавке, возле остывающей печки, не зажигая света, и молчали. О чем думала эта молодая, и надо полагать, из-за беременности ставшая такой чуткой женщина, он знать не мог, а сам, глядя на темные окна, все никак не мог решить: правильно ли он сделал, во всем ей признавшись, или нет?
— Может быть чайку, дядя Савва? — нарушила она молчанье и поднялась с лавки, подошла к накрытому деревянной крышкой запотевшему ведру…
Нагнувшись, девушка зачерпнула чайником воду и вдруг рухнула на колени и часто-часто, словно старая сука-дворняга в полуденную летнюю жару, задышала широко раскрытым ртом, а потом, отчаянно схватившись за живот, с криком упала Савелию в ноги…
— Да ты что, родная!? — засуетился тот и попытался приподнять роженицу.
— Ой, йёй, йёй, больно, больно мне! — запричитала она как-то уж очень по-бабьи, прозрачной ладошкой вытирая с лица обильно выступивший пот.
— Потерпи, потерпи, родная, завтра поутру ко врачу поедем… У меня лодочка есть… Как знал, на днях весла справил… Потерпи рожать, кому говорю потерпи… У меня еще ничего, ты слышишь, ничего не собрано… Так что ты поспи пока, зоренька моя, поспи…