Старик был парализован. В его говне было больше жизни, чем в глазах. Влажных, как два яичных белка. И если б не деньги, обещанные ей за уход, она бы и пальцем не пошевелила. Старик раздражал Фариду, и иногда она не сдерживалась — дергала его дряхлые руки до хруста в суставах, чтоб только никто не видел, и ругала его на своем языке, вполголоса. Это не давало эмоциональной разгрузки в полной мере, но небольшое успокоение приносило.
Телефон зазвонил, когда Фарида усаживала с очередным крепким словцом на языке своих предков старика в кресло. Она чертыхнулась уже по-русски и посмотрела на дисплей. Костя. Натянув нежную улыбку, как будто собеседник ее увидит, Фарида нажала зеленую трубку.
— Да, Костя, — заискивающе произнесла сиделка.
Выслушала, кивая, а потом убрала трубку в карман джинсов. По мере того как сходила улыбка со смуглого лица, глаза становились холоднее.
— Ну поехали, старикашка.
Фарида толкнула старика в грудь, отчего его голова завалилась набок и тонкая нить слюны потянулась из уголка рта.
— Ты отвратителен! — Фарида скривилась и вытерла подбородок и рот мужчине салфеткой.
Развернула кресло и толкнула к двери.
Ей нравился Костя, но, как только она представляла его на месте старикашки, симпатия, а уж тем более желание пропадали. Ее не посвящали в семейные тайны — она не знала, по какой причине старик оказался в таком положении, но что-то ей подсказывало, что это может быть врожденным. А это значит, что у Кости плохая наследственность. А ей не нужен обездвиженный муж. «Эй, — остановила сама себя Фарида. — Размечталась. У него жена есть».
От мыслей о Наталье Фариду передернуло. Жена не стена, как говорят здесь. А ее дед говорил: «Халат — того, кто его надел, конь — того, кто на него сел». Фарида очень хотела надеть и непременно сесть.
— Давай помогу.
Фарида вытолкнула кресло из подъезда, когда навстречу им вышел Константин. Она с улыбкой на губах слегка наклонилась вперед и втянула воздух. От Константина хорошо пахло, и она очень надеялась, что ее шумные вдохи при встрече с ним остаются незамеченными. Он перехватил кресло и покатил его к распахнутой двери «Надежды». Очень надеялась. Иначе этот «халат» ее не подпустит к себе.
Наташа спускала в подвал то, что не могло пригодиться в ближайшем будущем. Детские игрушки не пригодятся не только в ближайшем, но и вообще никогда. Наталья решила, что рожать больше не будет. А игрушки не выкинула лишь потому, что они ей дороги как память. Память о сыночке. Наталья почувствовала, как волна отчаяния накрывает ее, и поспешила из подвала. Как только она поставила ногу на первую ступеньку, за спиной что-то шлепнулось. Не упало, а именно шлепнулось. Будто что-то плоское приложилось к гладкому полу плашмя. Наташа напряглась. Она с детства не любила оставаться дома одна. Нет, она не была трусихой. Просто каждый звук в пустом доме ею «обвешивался» домыслами и фантазиями, и на выходе получалось что-то страшное. Она умела нагнетать. Казалось бы, обернись, найди причину звука и успокойся. Нет же! Ей надо сначала состряпать картинку в мозгу и только потом сравнить с реальной. Она успокаивала себя тем, что ничего необычного произойти не может в помещении, где выход и вход в одном месте, а она сейчас как раз у него. Это же не дом из американского фильма ужасов, где входы и выходы чуть ли не в каждой стене и обязательное (для фильма ужасов, разумеется) наличие окон в подвале. Слава богу, здесь не Америка и уж тем более не фильм ужасов. Наталья медленно повернулась. Картинки не совпали. Это было не столько ужасно, сколько непонятно. Судя по звуку, упавшая вещь должна быть чем-то плоским (книга, например), но из выпавшего на полу была только красная с белыми выпуклостями-пуговицами игрушка ванька-встанька, или неваляшка. Это было еще более странно, потому что именно у неваляшки свой неповторимый звук. Наташа подошла ближе, не отводя глаз от игрушки. И будто в подтверждение мыслям Наташи ванька-встанька отклонился назад, звякнув своими внутренними бубенцами и зашатался. Наташа отступила назад. Это был еще не страх, но уже и не просто недоумение.