Что исстари зовется Тихим Доном,
Но голосистым, в дальнем далеке
Ушло, во времени осталось оном,
В полузабытой песне и тоске.
Что исстари зовется Тихим Доном,
Предстало вдруг в английском городке.
И будто колокольным перезвоном
Все всколыхнуло в старом казаке.
Он стар, но кажется еще могучим,
Он стар, но вот осанкой в крепыша.
И песнею старинной и тягучей
Как будто с места стронута душа.
Во взлете, в удали казачьей, в хоре
Услышал властный зов родных сторон.
В смятении своем, в сознаньи горя
Вдруг встал и сел, и вновь поднялся он.
Неужто все в судьбе бесповоротно?
Идет сквозь зал к сынам земли родной.
Сквозь жизнь свою, как будто безотчетно.
Далось то чувство — тяжкою ценой.
Поют. Но каждый ведь — советский, «красный»!
Всю жизнь считал он: «красные» — враги.
И вот иное медленно, но ясно
приходит в сердце: боже, помоги!
К хормейстеру казачьего ансамбля
подходит и не видит в нем врага.
Ослабли ноги. Звуки слов ослабли:
— В степи все так же глубоки снега?..
— Все так же, дед. Они, снега, все так же
Зимой в степях придонских глубоки.
Но вод разлив весной стал шире даже…
Казак вздохнул: — Разлив моей реки…
Вздохнул, поник:
— Чужбина. Мы в позоре.
Ошибка жизни — мы твои рабы…
И маята в его орлином взоре.
И в дрожи рук — трагедия судьбы.