Я открыла рот и сказала все вышеупомянутое одной фразой:
– Знаете, она так на вас похожа!
– Да? – Мама резко обернулась и смущенно зарделась. – Правда? Вы правда так думаете?
– Конечно! Я сразу обратила внимание, что вы очень похожи…
– Дело в том, что… – Она хотела признаться, что Алиса приемная, но я ей не дала, перебила.
– Да это же сразу видно – мамина дочка! Вы же как две капли воды – две красотки!
– Спасибо. – Мама улыбнулась и будто по-новому с восторгом посмотрела на свою Алиску. – Ну, помаши тете ручкой и пойдем, я теперь тебя сполосну…
Я весело машу девочке в ответ.
Удачи тебе, Алиса, в твоем жизненном заплыве. С такой мамой тебе никакой шторм не страшен! Ты только обнимай ее почаще своими хрупкими веточками-ручками, трогай ее нось, лот, газки и говори ей на уськи: «Мама, я тебя люблю!»
И тогда у твоей мамы всегда будут силы, чтобы любить тебя сильно-сильно и чтобы горы свернуть и реки вспять повернуть, если понадобится.
Ты только обнимай ее, Алиса… Just do it.
Осенняя зима! Ветер колет щеки. Холодное солнце дразнит мандариновыми лучами из-за хмурых низких туч. Тоска отражается в лужах.
Перед железнодорожной станцией сломался канализационный сток. Ночью идут обильные дожди, и вода, которой некуда деваться, смешиваясь с грязью, охотно заполняет ямки в пешеходном переходе, оставшиеся после строительных работ.
Чтобы дойти до остановки, выйдя с электрички, нужно обязательно шагнуть в чавкающее грязное месиво. Иначе никак. Ну или крюк в пару километров.
Кто-то сердобольный кинул через необъятную лужу доски по диаметру половодья. Мост не мост, а хоть какая-то спасительная твердь под ногами. Доски сами почти утонули в нефтяном месиве, но все же видны сквозь грязь.
Люди выстраиваются вынужденной струйкой и по одному, как канатоходцы, широко расставив руки, спешат по доскам, опасливо выбирая место приземления ноги для каждого следующего шага. Идет бычок, качается…
Я сегодня в дутиках – сапогах на плоской подошве. Пройду. Вымажусь, конечно, но не беда. Приду домой и помою свои дутики.
Но прямо за мной бабушка. Она в валенках из светлого войлока, обутых в черные блестяще калоши. Бабушка мерзнет, у нее календарная зима и ревматизм, с которым шутки плохи.
Калоши не спасут – через минуту бабушка вымажет свои светлые войлочные валенки в мясистой, наваристой грязи.
Я оглядываюсь на нее в третий раз. Она замечает мой интерес. Считывает мое сочувствие.
– Э-э-эх! – говорит мне бабушка в ответ.
Это «эх» – про все. Про погоду. Про канализацию. Про судьбу валенок. Про жизнь.
Я, бессильно вздохнув, предлагаю: