На том мы и расстались. По дороге домой я вспомнила опус Фридлянда и его замечание про Гоголя. «Задал новые типажи читателя и повествователя»… Интересная мысль и, скорее всего, верная. Одного повествователя недостаточно, необходим и читатель. Готовый впитать то, что предлагает ему сочинитель. Если не будет адекватного читателя — гений не состоялся. Выходит, и Фридлянд чего-то стоит. Если только он и тут не надул доверчивого адресата: не повторяет истину, открытую до него каким-нибудь Белинским. Но может ли вообще, в принципе, такое случиться, чтобы для Гоголя не задался читатель? Трудно поверить. Был бы такой писатель, как Гоголь, а уж читатель на него обязательно сыщется. И в сущности, неправда — Гоголь себя не задал. Такой уродился, от природы таков — а не потому, что выучил три иностранных языка и проштудировал тысячу чужих сочинений. Это Фридлянд себя задал, спланировал и педантично осуществил — и вышел в точности таков, как он есть.
Письмо Любе так и осталось ненаписанным, но Паулинины листочки с библиотечным грифом я прихватила с собой. Пригодятся.
16
Один такой библиофил, любитель покопаться в научных трудах и выудить оттуда ценный фактик, однажды уже попадался мне на жизненном пути. Правда, тот был попроще не только Фридлянда, но и Пятиведерникова. Скромный советский служащий. Труженик идеологического фронта.
Вернувшись в Ленинград убитая своей неудачной попыткой поступления в Московский геологический, я первым делом обязана была позаботиться о заработке. Пенсия за отца закончилась в связи с моим совершеннолетием. Я отправилась на родной завод, и, поскольку там еще не забыли, что я являюсь дочкой Сергея Архиповича Тихвина, меня не определили к станку, а направили в заводскую многотиражку «За доблестный труд» — аж заместителем главного редактора! Главным был серенький мужчина лет сорока Василий Маркович Подкова. Серенький в буквальном смысле слова — и из-за обильной проседи в темных волосах, и из-за потертого и вечно мятого суконно-потолочного костюмчика, и из-за типично ленинградского испитого и вытравленного неистребимой сыростью лица.
Редакция занимала выгородку в углу одного из цехов — в его верхней части. К фанерной двери в раме из четырех неоструганных жердей вела широкая железная лестница в десять ступеней. За дверью помещались потертый диванчик и целых три канцелярских стола. За одним из них постоянно восседал Василий Маркович, обложенный бумагами и книгами; за другим трудилась машинистка Вера Робертовна, дама средней полноты и среднего возраста, не оставившая в моей памяти четких примет; третий стол мы делили с фотографом Левой, веселым крупногабаритным парнем лет двадцати пяти. У меня до сих пор хранится сделанная им фотография — Лева запечатлел меня в заводском детском саду с плюшевым медведем на коленях. Наверно, именно благодаря этому снимку мне отчетливо запомнилось посещение сада и составленная по его следам статья. «Особенное внимание мы уделяем детям матерей-одиночек, — подчеркивает заведующая. — Эти дети находятся у нас на пятидневке, поскольку, в соответствии с политикой дирекции и партийных органов, мы стараемся позволить одиноким матерям наладить свою личную жизнь».