Утомил ли её этот рассказ? О нет: она выпытывала подробности каждого чувства, о котором говорил отец, пока тот не обнажил перед дочерью все потаённые уголки своей истерзанной души. Они вместе обсудили архидьякона, как дети обсуждали бы сурового, нелюбимого, но всё равно уважаемого учителя, и епископа как добрейшего родителя, бессильного противостоять всемогущему педагогу.
После того, как отец рассказал ей всё, Элинор не могла таиться сама, и когда между ними прозвучало имя Болда, она созналась, что полюбила его — «любила его когда-то», сказала она, — но не может больше любить, и будь они помолвлены, взяла бы своё слово назад, и даже поклянись она перед алтарём любить его как жена, оттолкнула бы сейчас и не чувствовала себя клятвопреступницей, потому что он оказался врагом её отца.
Тогда смотритель объявил, что Болд ему не враг, и, целуя Элинор, мягко попенял ей за то, что она хочет оттолкнуть возлюбленного, потом заговорил с нею о счастливых днях, которые наступят после всех испытаний, и провозгласил, что её юное сердечко не должно рваться на части в угоду священнику или прелату, настоятелю или архидьякону — да хоть бы весь Оксфорд сошёлся и признал такую жертву необходимой.
Утешенные этим излиянием чувств — а какая скорбь не отступила была перед такой взаимной откровенностью! — они в последний раз обменялись выражениями самой нежной любви и разошлись по спальням почти счастливыми.
Тем вечером в постели Элинор напряжённо размышляла, ища способ вызволить отца из его несчастий, и пришла к выводу, что необходимо пожертвовать собой. Неужто столь добрый Агамемнон не достоин Ифигении? Она лично попросит Джона Болда отказаться от задуманного, объяснит ему, как страдает отец, скажет, что тот умрёт, если его вытащат на всеобщее обозрение и незаслуженно опозорят, воззовёт к старой дружбе, к великодушию Болда, к мужскому благородству, если надо, встанет перед ним на колени и станет умолять, но прежде, чем это сделать, надо истребить самую мысль о любви. Мольба не должна стать сделкой. К милости и великодушию Элинор может взывать, но как девушка, чьей руки ещё даже не просили, не вправе взывать к его любви. Разумеется, в ответ на её мольбы он признается в своей страсти; этого следовало ждать — все предыдущие слова и взгляды не оставляли сомнений, — однако столь же безусловно она должна ответить отказом. Нельзя, чтобы он понял её просьбы как «освободи моего отца, и я буду тебе наградой». То была бы не жертва — не так дочь Иеффая спасла своего родителя [31]. Таким способом не покажешь добрейшему из отцов, что готова снести ради него. Нет, надо было всей душой принять великое решение, и приняв его, Элинор уверила себя, что сумеет обратиться к Болду так же спокойно, как если бы обращалась к своему дедушке.