— Не я. Не могу представить тебя убийцей.
— И на том спасибо. Давай сменю… хотя ничего мы тут не найдем.
— Но в первом письме есть намек на озеро!
Я процитировал:
— «Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла».
— Ну вот, — зашептал Коля лихорадочно, — если ее нашли с камнем на шее у этого берега…
— Кто нашел? — взорвался я, — Кто этот ненормальный?
Мой крик восстановил тишину. В полном молчании продолжали мы нелепую страшную работу; все боялся я, как бы сталь не наткнулась на косточки; все светил фонариком в глубь тесной глиняной ямы; а воображение, вот уже два года не находящее выхода в слове (как зверь в клетке), продолжало свою работу. Водоросли, тина, камыш, какой-то странный рыболов с удочкой из сна, из сказки… вздувшийся труп, белая одежда в крови, охотничий нож в крови… «черна твоя душа и остро лезвие. Ты его точил и точил, точил и точил, помнишь? Остаюсь навеки…» Да, навеки, на дне укромного уголка ада!
— Но я не точил! — вырвалось невольно вслух, и лопата тупо уперлась во что-то твердое.
Прыгающий свет фонарика — вековое, затвердевшее, как железо, корневище…
— На этом месте не может быть могилы, — пробормотал я чуть ли не в счастливом облегчении, выбрался из ямы и сел, свалился на траву. Коля неподвижно стоял предо мной, лица уже не видать в ночном сумраке.
— «Вода ничего не смыла», — повторил он задумчиво. — Почему?
— Вот именно. В озере кровь смылась бы… и под грозовым ливнем тоже.
Платье, нож, камень, вода… Комбинация улик вырисовывалась смутно, как ландшафт в туманной мгле. Если сумка с вещами попала в озеро, то как в нее попал нож?
— Значит, убийца вынул нож из раны? — спросил я вслух себя самого.
— О чем ты говоришь?
— Чтоб кровь не натекла, этого нельзя было делать, понимаешь? Но упоминаемые в письмах пятна и отпечаток пальца на картине свидетельствуют, что убийца об этом не знал.
— А ты откуда знаешь?
— От Василия.
— Ты разобрался с его женщиной?
— Ольга Бергер — довольно известная поэтесса. В ЦДЛ ей стало дурно, он отвез ее домой и откачал, так сказать.
Мы оба с искусственным оживлением перекинулись с «ямы» на «загадку Дома литераторов».
— Почему он скрыл от тебя? У них любовь?
— Да, я почувствовал. Васькина любовь — это необыкновенная жалость ко всему живому и страдающему.
Я пошевелил затекшей ногой, в яму посыпалась глина. Невыносимо было здесь оставаться, и уйти невмочь — словно бросить развороченную дорогую могилу.
— Давай закопаем яму?
Коля принялся за работу, я держал светящийся фонарик.
— Чего ж ученик здесь шастал… он якобы видел черного монаха.