— Пап, это след!
— Может быть. Но я не понимаю… проще всего выбросить — и концы в воду.
— А если так помечена… — Коля помолчал. — Могила.
— Убийца станет метить… Для кого? Для «органов», что ль?
— А если не убийца?
«Если бы да кабы» — вот чем мы занимаемся, никакого просвета. Я осветил пещерку: ярко-желтая блестящая глина, посередке громадный, на высокой ножке, пурпурно-белый мухомор — как издевка, деталька театра абсурда.
— Это тут в зарослях Юра шастал?
— Где-то тут.
— Ладно, давай копать.
— Под камнем?
— Под камнем. Или на утро отложим?
— Я буду копать.
Сказать легче, нежели исполнить, настолько спрессованы и монолитны оказались береговые почвы. Мы сменяли друг друга, работая с каким-то остервенением; было странно, страшно; быстро темнело; прошли поверху два рыболова с удочками, словно тени из детских книжек; донеслось: «Чудаки, клады ищут…»
— Коля, мы идиоты. Ну, кто попрет убитую, сумку, лопату в такую даль! Да в лесу закопать легче, земля мягче, здесь всю ночь провозишься!
— Но камень от нас!
— Вот-вот! Еще килограммов пять весу.
— Пап, подумай. Ведь его не просто так от академика сюда притащили, ведь не меньше двух километров, если озеро огибать.
— Не просто так, согласен, — я присел на гладкое, точно отполированное корневище той самой высокой сосны и закурил. — Но в романтические порывы убийцы поставить надгробие и так далее — я не верю.
— Да может, не убийца.
— Кто еще будет закапывать труп?
— Тот, кто пишет письма. Помнишь дословно третье?
— Все помню. «Леон! Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой. Какой тяжелый серый камень. Ты помнишь? Все помнишь? Тяжелый, серый. Остаюсь навеки твоя Марго».
— Ты вообще шампанское не пьешь.
— Это выражение Прахова, использованное мною в романе. Кто-то из слушателей запомнил.
— Кто?
— Садист. От этих писем несет больницей.
Коля стоял по колени в яме, опершись на лопату; красивое чистое лицо, подсвеченное снизу гаснущей в водах зарей, искажалось то ли усмешкой, то ли плачем, то ли страхом. Красивое и страшное лицо одновременно. И так похоже на лицо матери.
— Ладно, ты иди, ты же не веришь… А я докопаюсь.
После паузы я заметил сдержанно:
— Прошлый раз ты слышал милейшего Милашкина: на поминках Прахова мы с ним не расставались.
— Отец, я…
— Да, это жуткие обвиняющие письма. Но твою мать, Коля, я не убивал.
— А кто-то думает иначе.
— Не хочу оправдываться, но человек десять, по меньшей мере, могут подтвердить мое алиби.
— А кто-то думает, например, что ты сделал это утром, до поездки в Москву.
— Надеюсь, таинственный «кто-то» — не ты?