— Коля, а как ты все-таки наткнулся на камень? Ученик тебя на след навел?
— Может быть. Правда, в тот момент я о нем не думал.
«А о Марии?» — хотел я уточнить, припоминая его рассказ о позапрошлогодних событиях: побежал звонить дяде Васе, вернулся, Мария на той стороне напротив мостков. Русалка. Хотел, да расхотел. Беда моя в том, что ни с кем я не могу быть откровенен до конца — по их ли вине, по своей ли, — не могу.
А тяжелый серый камень я водрузил на свой письменный стол в кабинете, боясь, надеясь и воображая: кто-то войдет, увидит — и я непременно почувствую смертный страх его, энергию разрушения, азарт убойной охоты.
Я миновал заросли шиповника (впрочем, какие заросли — все брито-стрижено), Аллочки нет, поднялся на крыльцо, позвонил. Дверь открыл издатель в домашнем виде, в тапочках, небрит, седоват. Чем он берет женщин, черт? Надо думать, сугубо мужскими достоинствами, этакий интеллектуал-хищник.
— Доброе утро. Ты свободен?
— Доброе. Я по воскресеньям дома работаю.
— Намек понял. Я тогда с Аллочкой пообщаюсь.
— Ей нездоровится, — Гриша подумал. — Готов уделить тебе полчаса.
Это сказал большой босс, с солидным достоинством. А когда-то, студентами Литинститута, в общаге вместе пропадали, делились последним рублем, последней пачкой сигарет… Бедная счастливая юность со жгучими спорами до рассвета, стихами и застольями, и надеждами, надеждами…
Прошли в кабинет: попросторней моего и письменный стол побольше, а вместо стеллажей — застекленные шкафы с присборенными розовыми шторками изнутри, целый угол занимает новейшая японская техника. На какие шиши, хотелось бы знать…
Уселись в кресла, закурили, Гриша спросил устало как-то и суховато:
— Концовку принес?
Я разозлился отчего-то и заговорил официально:
— Григорий Петрович, из достоверных источников мне стало известно, что я рогоносец.
Он усмехнулся.
— Сочувствую, Леонтий Николаевич, но помочь ничем не могу.
— В какой-то мере можешь искупить. Потому что это лестное звание я заслужил и благодаря тебе.
Непроницаемое ироническое лицо. Я всегда подозревал, что Гриша — сильный противник (достаточно вспомнить темпераментные, нередко уничтожающие его статейки), но когтей друга на собственной шкуре еще не испытывал.
— Ну, было, каюсь, — он улыбнулся. — Господи, неужели тебя волнует то, что было двадцать пять лет назад? Ты ж ее у меня и отбил.
— Оставим студенческие страсти. Источники этой пикантной информации у меня совсем свеженькие, с писательским душком.
Зеленые глаза за стеклами блеснули; я понял, что Милашкину у Горностаева не печататься. Но совесть моя не затрепетала, потому что ни при какой погоде Гриша секретаря печатать бы не стал.