Горностаев жестом удалил девицу и указал мне на черное кресло у стола.
— Где твои очки?
— Разбились.
— Нашел Аллу?
— Не нашел. Всех обзвонил, Леон!
— Всех-всех? Надо же. И писем не было? Мне пришло на третий день, когда тело полагается предать земле по христианскому обычаю.
— Заткнись!
Попросту он сказал, по-студенчески. Да, да, в те молодые шестидесятые и началась эта история. Но сына я ему не отдам, даже не буду колыхать эту тему.
Горностаев повернулся на крутящемся кресле к черному сейфу, поковырялся в замке и достал из стальных недр бутылку коньяку и два хрустальных стаканчика. Разлил. И выпил молча, залпом. Я поддержал.
— Гриш, поведай, как ты умудрился скопить семьсот тыщ в девяностом году. Поделись опытом.
Моих слов он будто не слышал, пробормотав задумчиво:
— Я никогда не думал, что мне будет так тяжело.
— Но вообще задумка была?
— Какая?
— Освободиться.
Он не ответил.
— Когда ты приобрел мусоросжигалку?
— Не надо об этом, ради Бога!
— А о чем можно? — крикнул я. — О чем с тобой говорить, подскажи. У меня только догадки — и ни одного вещественного доказательства против тебя.
Он схватился руками за виски, вспомнил — без очков — опустил руки и сказал нечто безумное:
— Ни одного? Значит, она к тебе не приходила? Значит, она умерла.
— Ну, ну? — выдохнул я.
— Эти два года были адом, но я не понимал. Знаешь, что меня подвело? — Он вдруг засмеялся; мне все больше становилось не по себе. — Во-первых, моя чрезмерная аккуратность, педантичность — зачатки шизофрении, твой Вася говорил. А главное — любовь к русской литературе.
— Господи помилуй, при чем тут литература!
— Как при чем? А твой роман? А если б ты внезапно умер, например?
— Ничего себе любовь!
— Я мечтал о славе бескорыстно, поверь мне. А, черт! В пятый раз, наверное, зазвонил телефон на столе — и Гриша в пятый раз приподнял и опустил трубку.
— Пошли отсюда.
— Куда?
— Да хоть в ЦДЛ. Я угощаю.
Гришка угощает! Светопреставление. Дубовый зал был наполовину пуст и без знакомых лиц — дорого. Я выбрал тот, позапрошлогодний «поминальный» столик, «угощенье» продолжилось тем же коньяком. Задушевная беседа старых друзей, исповедь любовника мужу… все описано и затаскано. Впрочем, исповеди не было. Горностаев — не Юрочка. (Где ж его третий день носит? По странной ассоциации вспомнилась лужа крови на столешнице.)
— Почему эти два года были адом?
— Я выразился слишком сильно. Все как-то вдруг раскрылось. Для Аленьки это было ударом.
— Скандал с Клавдией Марковной?
— Нашлись добрые люди, раздули из искры пламя. Да ладно, вспоминать тошно. Я рассчитался сполна.