– Колька, ты чего так долго? Мы уж думали – утоп. Ну как, достал ракушку?
Только тут он с удивлением обнаружил, что так и сжимает в пальцах левой руки злосчастную беззубку. Стуча зубами больше от страха, чем от холода, выбрался на берег и, неожиданно для самого себя, разревелся. Выл, не в силах остановиться, вызвав изумление друзей и девчонки, и сейчас ему было глубоко наплевать, как он выглядит в её глазах. Потому что всего минуту назад был на волосок от смерти.
Позже, уже в более зрелом возрасте вспоминая то, что случилось под водой, Николай Иванович предполагал, что это была обыкновенная галлюцинация, вызванная всё той же нехваткой кислорода в головном мозге. Во всяком случае, на подобную версию его познаний в физиологии хватало. И в то же время он не отбрасывал того факта, что это и впрямь могло быть вмешательство свыше. Видно, кто-то наверху решил, что рано ещё одиннадцатилетнему отроку отправляться на небеса. А сейчас он мог только гадать, куда отправится после смерти, после всех приговоров, которые подписал.
– Так что, Ежов, долго я буду тут ещё вокруг тебя выплясывать? Или, может, мне Якушева позвать?
При воспоминании о своём палаче Ежов непроизвольно вздрогнул. Григорий Якушев происходил из простых крестьян, в революцию совсем молодым выбившись в чекисты. Активно участвовал в раскулачивании, насколько помнил Николай Иванович, особо лютуя в своей волости, откуда был родом. В прошлом году сам нарком и давал ему рекомендацию в партию. Насмешка судьбы: теперь именно к своему протеже он угодил в лапы, и ни на какое снисхождение рассчитывать было нельзя. Теперь Якушев, видимо, всеми силами старался доказать, что не является сторонником бывшего шефа, несмотря на то что тот рекомендовал его в члены ВКП(б).
– Я подпишу, – обречённо сказал Ежов, устало закрыв единственный видящий глаз.
– Ну вот и отлично! – обрадованно потёр ладони Берия и обернулся к двери. – Якушев, заходи!
Спустя минуту Ежов негнущимися пальцами держал перо и ставил подпись под документом, написанным не им и даже не с его слов. Он даже не читал, что там написано чьим-то мелким, убористым почерком.
Его вернули в одиночную камеру, и он без сил рухнул на жёсткие дощатые нары, тут же провалившись в тяжкое забытьё. Это было пограничное состояние между сном и явью, где смутные образы сменяли один другой. В какой-то момент он увидел свою мать, такую, какой запомнил во время их последней встречи. Анна Антоновна, шестидесятидевятилетняя сухонькая женщина, сидела у погасшей печи с вязаньем в руках. Подняла грустный взгляд на сына: