— Ольга, он пьет! — воскликнула вдруг хозяйка. — Он — пьющий! Он опустившийся…
— Прекрати! — Синкин с силой ударил кулаком по столу. — Прекрати так говорить! Хозяйка заплакала.
— Вы хотите, чтобы я сказала свое слово? — поднялась Ольга.
Все повернулись к ней.
— Уходите отсюда. Совсем. — Она смотрела на отца.
Судя по тому, как удивлены были мать и отчим, они ее такой еще не видели. 'Не знали.
Игорь Александрович сник, плечи опустились… Он вдруг постарел на глазах.
— Оля…
— Немедленно.
— Боже мой! — только и сказал гость. И еще раз, тихо: — Боже мой. Подошел к столу, дрожащей рукой взял рюмку водки, выпил. Взял свой чемодан, этюдник… Все это он проделал в полной тишине. Слышно было, как ветка березы чуть касалась верхнего стекла окна — трогала.
Гость остановился на пороге:
— Почему же так, Оля?
— Тебе все объяснили, Игорь! — жестко сказала хозяйка. Она перестала плакать.
— Почему так, Оля?
— Так надо. Уезжайте из села. Совсем.
— Подождите, нельзя же так… — начал было Синкин, но Ольга оборвала его:
— Папа, помолчи.
— Но зачем же гнать человека?!
— Помолчи! Я прошу.
Игорь Александрович вышел… Вслепую толкнул ворота… Оказалось надо на себя. Он взял в одну руку чемодан и этюдник, открыл ворота. Этюдник выпал из руки, посыпались кисти, тюбики с краской. Игорь Александрович подобрал, что не откатилось далеко, кое-как затолкал в ящичек, закрыл его. И пошел по улице — в сторону автобусной остановки.
Погода стояла редкостная — ясно, тепло, тихо. Из-за плетней смотрели круглолицые подсолнухи, в горячей пыли дороги купались воробьи — никого вокруг, ни одного человека.
— Как тихо, — сказал сам себе Игорь Александрович, — Поразительно тихо. — Он где-то научился говорить сам с собой. — Если бы однажды так вот — в такой тишине — перешагнуть незаметно эту проклятую черту… И оставить бы здесь все боли, и все желания, и шагать, и шагать по горячей дороге, шагать и шагать — бесконечно. Может, мы так и делаем? Возможно, что я где-то когда-то уже перешагнул в тишине эту черту — не заметил — и теперь вовсе не я, а моя душа вышагивает по дороге на двух ногах. И болит. Но почему же тогда болит? Пожалуйся, пожалуйся… Старый осел. Я шагаю, я-собственной персоной. Несу чемодан и этюдник. Глупо! Господи, как глупо и больно!
Он не замечал, что торопится. Как будто и в самом деле скорей хотел где-то на дороге, за невидимой чертой, оставить едкую боль, которая железными когтями рвала сердце. Он торопился в чайную, что на краю села, у автобусной остановки. Он знал, что донесет туда свою боль и там слегка оглушит ее стаканом водки. Он старался ни о чем не думать — о дочери. Красивая, да. С характером. Замечательно. Замечательно… Потом он в такт своим шагам стал приговаривать: