– Он мой теперь! – сказала старухе Анна. – Мой! А ты издохла, как собака травленая!
И пусть Дьёрдь заперся в Биче, а ее отправил прочь. Пусть наливается вином до одурения. Пройдет.
– Вином вину заливает, дурачок, – пропела Анна и рассмеялась. – А все одно, мой!
Закружилась по комнате, заплясала.
– Нет тебя, нет больше, проклятая!
Хотя ведь это не мать проклята, а она, Анна. Дьёрдь передал последние слова старухи. Да что ей до того? Разве изменят они судьбу? Эржебета мертва, Анна жива. Смерть – только смерть, убийство – всего лишь убийство, а слово есть слово. Словом не убивают, Анна знает. Убивают ножом, огнем, топором. Вот они страшны. А слова ушли вместе с матерью…
– Оставайся. Я пойду хлопотать о твоих похоронах, – проговорила Анна. – Не бросать же тебя, в самом деле, как собаку! Что люди скажут? А еще позабочусь о том, чтобы ты не знала покоя даже после смерти.
Целый день она провела в замке, отдавая распоряжения, изучая бумаги, выслушивая жалобы… Заставляла себя быть сильной. Однако приказала занавесить окна и принести в комнаты свечи. Так стало легче, глаза больше не болели.
Николаус, зная вспыльчивый нрав жены, не решался вмешиваться, дети отдыхали после дороги на своей половине.
Ближе к вечеру пришел гайдук, охранявший ворота, доложил:
– Там, ваша светлость, какой-то цыган пришел, вас спрашивает…
– Веди сюда, – пожала плечами Анна.
В комнату вошел толстый одышливый старик в красной рубахе, переломился в низком поклоне:
– Доброго здоровья, молодая госпожа. Я Джура Фаркаш, барон табора. Мы вернулись, госпожа, чтобы служить тебе. Прости ошибку, не вели казнить…
Анна не понимала, о чем говорит этот грязный старик, увешанный золотом. Но она любила цыганские песни и пляски, поэтому предложила:
– Оставайтесь в замке. Окончится траур – будете моими музыкантами.
– Прости, госпожа. Мы лучше подождем в лесу, пока не свершится предначертанное…
Ей некогда было разбираться с этим странным человеком. Она кивнула:
– Ступай.
Комкая шапку, Джура удалился. Анна вспомнила историю, которую слышала еще в детстве: точно так же цыгане пришли, чтобы служить ее матери. Может, у них обычай такой – служить чахтицкой госпоже?
А на пороге уже были новые гости – три священника.
Анна не была ревностной евангелисткой, как ее родители и сестра. Но и этих… тоже не любила. Вошли, черные, раскормленные, с постными рожами:
– Примите соболезнование, дочь моя…
– Она в лучшем мире…
– Господь милостив…
– Что вам нужно, святые отцы? – с приличной скорбью, но решительно прервала Анна.
В их присутствии вдруг стало не по себе. К горлу подступила тошнота.