Сергей даже спросил у матери, не говоря о своей ссоре с Викой, как понимает она эту пьесу Островского. По существу, ее мнение совпало с его, но Сергей разочаровался. Жила у него слабая надежда, что мать не согласится с ним, примет сторону Вики. Может быть, тогда (он верил в материнское понимание литературы), признавая себя неправым, он позвонил бы Вике.
В снах он видел Вику, часто просыпался. Думал о ней. Вспоминалось только хорошее из того, что было между ними. Ему слышалось Викино «Сержик» — и нежное, и лукавое, и сердитое, но все равно милое для него.
Иногда она говорила: «Ты уверяешь, что любишь меня, а я вот проверю сейчас» — и припадала ухом к его груди — послушать удары его сердца. «Нет, обманываешь, оно бьется слишком ровно», — говорила она.
Все это было мучительно.
Окно Сергея выходило на Садовую, и ночью комнату заполнял темно-желтый отсвет уличных фонарей, угнетающий Сергея. Он включал торшер у тахты. Его яркое свечение мигом вытесняло желтизну. Сергей вставал и ходил, ходил, ходил… Хотел изнурить себя ходьбой, потом упасть в постель, уснуть крепко, без сновидений.
Однажды в теплую бессонную ночь он вновь потянулся к рукописи деда, лежавшей на столе. Раскрыл на том месте, где когда-то остановился. Но читать не мог, все вспоминал последнюю встречу. Нет, так нельзя! Надо сопротивляться. И дома все говорят: «Будь мужчиной, не роняй себя». Сразу заметили и родители и бабушка: у Сергея неладно. Правда, в душу не лезли. Он сам рассказал.
Да, надо сопротивляться, не становиться рабом чувства. Он решил сделать первый шаг, чтобы одолеть себя, и стал читать рукопись:
«Балабанов тут же с профессиональной ловкостью обыскал меня и, когда обнаружил револьвер, спросил:
— А это зачем?
— Для самозащиты. Вы же знаете, что в городе сейчас неспокойно, — ответил я. — И потом…
— Поговорим на месте, — резко оборвал Балабанов.
Меня вели по мостовой, поручик шел по тротуару.
Светила луна. Мы шли по пустынной улице, освещенной луной. Слева и справа от меня блестели штыки конвойных.
Тяжесть тоски и досады давила, но я все же твердил про себя: „Только отрицать, только отрицать: никого не знаю, к подполью не причастен“.
Минут через пятнадцать я был в кабинете Балабанова с окнами, закрытыми темными шторами. Он сидел за обширным письменным столом, две тумбы которого держались на толстых фигурных ножках.
— Садитесь, — сказал поручик.
Я невольно заметил, что стол слишком велик для хозяина и еще больше подчеркивал его тщедушность. Я сел на венский стул, стоявший у середины стола, и оказался напротив Балабанова. В комнате было светло. Он смотрел на меня сухо и зло. Давешняя любезность сошла с его лица напрочь.