Сергей стал писать. Продирался сквозь суконный и путаный язык актов приемки объектов, протоколов заседаний различных комиссий, расшифровывал скоропись в своем блокноте, консультировался с Жильцовым. Просея «словесную руду», он добыл зерна фактов. Вот теперь впору писать статью. Но не выстраивалась она. Как легко рушится стена, сложенная из кирпичей, плохо связанных раствором, так и у Сергея факты не могли составить целостного повествования. Каждый из них был сам по себе.
Он помнил все собранное почти наизусть, в голове складывались разные варианты, переносились на бумагу. И все не то, не то… А когда вдруг все заняло свои места в его сознании, он написал материал в один присест и назвал «Что мы оставим детям?».
Ему удалось убедительно показать, что очковтирательство, приписки в тресте стали почерком, стилем его деятельности. Деловитый, слегка, ироничный тон статьи к концу становился эмоционально-публицистичным:
«Впору, наверное, возвратиться к тому, что побудило писать статью. Собственно, это была фраза Яблонского из его письма. „Растут дети, новое поколение. Что мы оставим им в наследство? Любовь и уважение к нашей морали, нашему строю, нашим законам или насмешку над всем этим?“
В самом деле, разве практика сдачи незаконченных объектов, получения премий за несделанную работу воспитывает молодых в духе коммунистической морали? Нет. И очень печально, что не все, подобно Яблонскому, находят в себе силу сказать: „Плохо это“. Наоборот, такая практика оправдывается, становится обыденной, а вместе с ней образуется разрыв между действительностью и тем, чему учат нас школа, печать, литература и искусство. А учат они честности.
Разрыв между желаемым на словах и действительностью рождает цинизм, лицемерие.
Так что же мы оставим детям? Что оставит директор треста Моисеенко сыну-студенту, которого он устраивает на один месяц в СУ-15 своего треста на должность прораба с окладом 180 рублей, максимального для этой должности?
Думаю, что юным, оканчивающим образовательную школу и вступающим в другую — школу жизни, старшие должны оставить любовь и уважение к нашей морали, нашему строю, нашим законам».
Карпухин сидел у себя в кабинете за письменным столом и читал статью Сергея. Тот сидел напротив, смотрел на пол, сцепив в напряжении руки, изредка поглядывая на заведующего. Зиновий Романович закончил читать и печально посмотрел на Сергея.
— Что-нибудь не так? — с тревогой спросил автор.
— Да нет, в целом нормально. Сократить, правда, надо будет до семи страниц… Кое-какую правку сделать. Описанное тобой характерно не только для этого треста.