Отец ее отличался такой же одержимостью, так же проверял и перепроверял все бесконечно, сутками мог сидеть в архивах и музеях, даже умудрился съездить в Египет за свой счет, когда только-только открыли границы…
И многих еще институтских преподавателей Максим вспоминал с благодарностью. Только вот привычка читать свои лекции с оглядкой, ссылаться почаще на классиков марксизма-ленинизма и подходить к любому событию с классовых позиций уже давно въелась в плоть и кровь этих честных и грамотных, но каких-то словно раз и навсегда испуганных людей. Потому, наверное, и запомнился лучше всех именно Воронцов.
«В аудиториях лекции шли своим порядком, а студенческая жизнь, очень бурная и шумная, протекала как бы независимо от лекций, в длинных и темных университетских коридорах.
Там весь день кипели споры, шумели сходки, собирались землячества и фракции. Коридоры тонули в табачном дыму. И странным казалось, что тут же, в нескольких шагах, за дверями аудиторий, почтенные и седовласые профессора читают в скучноватой тишине лекции о торговых обычаях в ганзейских городах или о сравнительном языкознании.
Признаюсь, жизнь эта занимала меня очень мало. Неистовые противоречия между большевиками и меньшевиками, эсерами и анархистами казались мне тогда чем-то мелким и незначительным в сравнении с возвышением и падением Римской империи или нашествием монголе-татар на Русь, как зыбь на поверхности заросшего ряской пруда рядом с морскими волнами, мощно накатывающими на берег.
Так же равнодушен я был и к развлечениям своих товарищей — студенческим попойкам, вечеринкам со знакомыми барышнями или походами в публичный дом. Некоторые любили похвастаться своими похождениями, другие — соревновались между собой, превратив разврат в своеобразный спорт… У меня эти разговоры вызывали только раздражение и мутную, тошнотворную скуку.
Только раз, поддавшись на уговоры, я поехал с большой компанией моих соучеников в дом терпимости мадам Шарте на Бронной — и закаялся на всю жизнь. Вино, чересчур громкая музыка, а главное — напудренные и накрашенные лица этих несчастных „жриц любви“ вызвали у меня вовсе не прилив желания, а только отвращение и головную боль. Признаюсь, я позорно сбежал… Изображать подобие любви с женщиной, которой до меня обладало несметное множество мужчин, было бы просто омерзительно!
Товарищи, конечно, долго смеялись надо мной из-за этого случая, прозвали анахоретом и ученым сухарем, но я не обижался. Жизнь моя была настолько захватывающей, настолько наполненной значимой и интересной работой, что я не обращал внимания на насмешки однокашников и даже жалел их немного. Бедные! Чего они лишают себя…