Звук их шагов отражался эхом, будто они шли по улице невидимого города, хотя под ногами чувствовали только мягкий суглинок. Вокруг плавали всплески звуков – грубые вопли из трактира, дребезг тяжелых предметов, горшков и деревянной посуды, низкие пассажи скрипки. Глаза Марьи в темноте расширились. Я в порядке, говорила она себе. Я знаю проход. Я всегда знаю проход. Им до меня не добраться.
– Иван Николаевич, – послышался слабый голос, полный радости узнавания.
– Не поворачивай головы, – прошипела Марья. – Шагай, держись за мной.
– Иван Николаевич, это я! – снова зазвучал голос.
– Если посмотришь, это будет твоя смерть, и ты никогда уже снова не поцелуешь меня, и не выкуришь папиросу, и не отведаешь снова масла, – предупредила Марья сквозь зубы. Она стиснула челюсти до боли – все ее тело закрыто-запечатано, каждая часть.
– Иванушка, это Турсуной. Иди, обнимемся наконец!
И Марья почувствовала, как он поворачивается, утягивая ее за собой.
Голос принадлежал маленькой девочке со старомодно подвернутыми светлыми косами, они, будто две капли слез, висели на ее голове. Одетая в кружевное платье, она улыбалась как на фотографии, чистой, заученной, застывшей улыбкой. Девочка протянула руки:
– О, Иванушка, я так долго ждала! Каким преданным ты был на моей могиле. Каким сладким был виноград, что ты оставлял для меня! Иван, приди, поцелуй меня! Я мечтала об этом поцелуе все то время, пока черви стучались в крышку моего гроба.
Широкое лицо Ивана осветилось, словно лампа:
– Турсуной! О! Ты действительно светленькая! И добрая.
– Очень добрая! – согласилась серебряная девочка, качая головой, и косички ее тоже качнулись. – Все здесь так говорят. Я всегда делюсь моим пеплом!
Иван Николаевич слегка отпрянул. Марья пыталась оттащить его, но он был слишком большой и упрямый и собирался продолжать разговор. Ну и дурак. Марья отпустила. Я тебя предупреждала.
– Что ты имеешь в виду, – спросил он неуверенно.
Турсуной Величко вынула папиросу из-за пояса платья и засунула ее в рот. Она была уже вся выкурена. Не папироса, а просто длинный столбик пепла. Но она все равно радостно ей затягивалась, а пепел снова постепенно белел, пока не побелел весь. Она протянула его Ивану:
– Это тебе. Я знаю, ты любишь. Я для тебя приберегла.
– Не смей, – отрезала Марья.
Иван не потянулся за папиросой. Турсуной пожала плечами и бросила ее, затоптав о землю изящной ножкой.
– Мне от нее теперь никакого толку. Вся уже истратилась. О, зато ты еще не истратился, Иван! Ты такой теплый и светлый, что на тебя больно смотреть! Большой и сочный, вот какой! Как зеленый виноград! Приди, раздели мое ложе, как ты всегда хотел. Я знаю, что ты еще тогда этого хотел, маленький негодник.