– Зачем?
– Потому что так, как он, поступают только отморозки. Таких надо уничтожать, – ответила Катя ледяным тоном. – И я не жалею, что сделала это. Ни секунды. Я защищала тебя. И поступила бы так снова. Потому что, когда мне было тринадцать, за меня никто не заступился. В нашем шахтёрском городке агрессивного быдла – хоть отбавляй. Один укуренный отморозок затащил меня за гаражи, когда я шла из школы, и так измывался надо мной, что… – Она махнула рукой. – Тебе лучше не знать… Жаль, я отключилась только потом, когда уже выползла оттуда. Кто-то вызвал «Скорую». А потом в больнице сказали, что вряд ли у меня будут дети после всех внутренних гематом и прочего. Спокойно так сказали. Следователь уговорил мать не поднимать шума – типа мне же хуже будет: зачем сор из избы выносить. Сволочь поганая. И мать у меня… тряпка просто. Она меня даже защитить не пыталась. Стыдно ей было, видите ли… Что люди скажут. – Катя сглотнула и показала на себя пальцем: – Так что вот этот живот – просто чудо! И я не могла позволить, чтобы тому, кто сделал подобное с моей подругой, всё сошло с рук. Я – не моя мать.
Катя отвернулась. Маша пробормотала:
– Ты никогда не говорила…
– Зачем о таком говорить?
– А Лёня знает? Про обрыв?
– Да. Он видел меня в лесу. С палкой. Я почему-то её не выбросила – хотела догнать тебя или ребят. Лёня тоже тебя искал. Мы столкнулись. Потом он догадался.
– Хороший, однако, друг… – поджала губы Маша.
– Я ему всё рассказала, и Лёня был согласен со мной, что монах… Алексей заслужил наказание. – Катя снова сделала паузу и хрипло произнесла: – Что ж, возможно, рожать мне придётся в тюрьме. Но, знаешь, за тех, кого я люблю, могу и убить. Тебя я люблю. Наверное, даже больше, чем Лёню. А ты? Ты теперь меня ненавидишь?
Машу раздирало непонимание и возмущение. Ком подкатывал к горлу, перекрывая дыхание. Чувствуя, что вот-вот разрыдается, Маша замотала головой:
– Нет-нет. Не ненавижу. Но Катя! Катька! Я люблю тебя, я люблю его! Я не могу выбирать! Не хочу! – Машу затрясло: – Катя, уходи, прошу тебя! Это всё должно как-то уложиться у меня в голове. Мне придётся это пережить… И пока не понимаю, как! Я не хочу на тебя злиться. Но, извини, я зла. Я очень зла на тебя. Лучше иди! Мы поговорим… Потом… как-нибудь…
– Маша… – Катя коснулась её кисти, но та вырвала руку и сказала:
– Иди. Просто иди. Я не могу сейчас!
Тяжело переваливаясь и поддерживая рукой большой живот, Катя поторопилась к выходу. Она распахнула дверь и, обернувшись, пробормотала:
– Прости…
* * *
Маша закрыла лицо руками и долго сидела не шевелясь. Господи, Катя… Как она могла выслушивать откровения, жить рядом, вытирать слёзы и думать только об одном: чтобы Алёша сгинул, исчез, испарился. Неужели его кровь не жгла ей руки? Неужели ей настолько наплевать на человеческую боль? Разве можно всё это назвать любовью? Очень странное понимание любви. Вдруг стало ясно: Катя не её защищала, она мстила за себя. И что самое страшное – было видно: она не раскаивается. Ведь так нельзя, как бы ни был Алёша виноват! Даже государство смертную казнь отменило…