И далее царь пишет, что будет просить милости у преподобного чудотворного Саввы, чтобы он оборонил его от злонравного казначея.
Впрочем, это письмо — одновременно и вспышка гнева, и отповедь, после которой наказывать уже не придется (само по себе получить от царя такое письмо — наказание не из легких). Уверен, что отец Никита со слезами просил прощения, и вовсе не потому, что ему надели железа на шею и на ноги; уверен также, что, и раскованный, он уж наверняка больше никогда не избивал бедных стрельцов.
Это примеры — только некоторые примеры из великого множества показывавших, как срывался, бесился, ругался, рукоприкладствовал царь, как рвались из него эмоции холерика. Но интересное дело! Когда было очень надо — во время военного ли похода, во время ли восстания или просто при вершении государственных дел, все эмоции как-то незаметно исчезали из обихода.
Даже в самом малом — ох, до чего же ответственный царь сел на московский престол!
Сохранилась маленькая записка, коротенький конспект того, о чем он предполагал говорить на заседании Боярской думы. Становится очевидно, что царь очень серьезно готовился к заседаниям Думы: он не только записал, какие вопросы надлежит обсудить, но и подготовился к собственному выступлению, записал кое-какие цифры, какие-то аргументы, свои суждения. И те, которые незыблемы, и те, от которых он готов отказаться, если бояре станут возражать.
Как видите, и в государственных делах тот же стиль, что и при спасении любимца, — идти до конца, трудолюбиво и старательно.
Потому что о своей ответственности государя Алексей Михайлович, судя по всему, не забывал никогда. «Бог благословил и передал нам, Государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и на севере вправду», — это он твердо помнил и при необходимости умел быть жестким, применять власть самым решительным образом. Судя по всему, он бывал добрым, снисходительным, склонным к прощению не от слабости, и не только в силу своей религиозности, а в силу равным образом мягкого характера и очень развитого чувства справедливости.
Может быть, дело в том, что царь был очень религиозен. Он всерьез, совсем небутафорски, воспринимал и рай, и ад, и Божий суд, и возложенную на него миссию. В конце концов, Бог дал ему царский венец, сделал его, мальчика Алексея Романова, царем Московского царства, и придет время — сурово спросит его о том, как воспользовался Алексей его даром и исполнил свою обязанность — пасти свое стадо.
По четыре, по пять часов проводил Алексей в церкви, истово выполняя все обряды, произнося молитвы, порой напоминающие отчеты или взволнованные рассказы о сделанном. Он был достаточно умен и образован, чтобы не сводить общение с Богом к простому повторению молитв или совершению обрядов. Он искренне интересовался жизнью церкви и не просто знал последовательность действий священника или дьячка, но понимал их смысл и пытался угадать Горнюю волю. И тем более царь следовал, по крайней мере, стремился следовать евангельской морали — и в делах личных, и в государственных.