И вот перед затуманенным взором проходит какая-то странная процессия.
Во главе сам князь Чебылкин, но сколь изменившийся, постаревший, дряхлый. Les temps sont bien changés, говорит он, поникая головой. А далее: городничий Фейер, отставной подпоручик Живновский, уездный лекарь, группа становых приставов и кандидатов на эту почтенную профессию. На всех же лицах написана забота и тревога.
Куда же вы так поспешаете? — спрашиваю я, пораженный.
В этом месте от толпы отделяется мой добрый приятель, Буераков.
Неужели вы ничего не слыхали? А еще считаетесь образцовым чиновником.
Нет, я не слыхал. Не знаю.
Ведь это похоронная процессия проходит перед вашими глазами.
Но кого же хоронят, кого же хоронят?
Прошлые времена хоронят — торжественно отвечает мой приятель.
18
А поэта Пушкина — воскресить.
Кто же за него вступился? — ведь не Ланской — может сентиментальный дух Жуковского, гувернера наследника престола, ныне самодержца Всероссийского.
Чувство благородства воспитаннику привил и научил значению, как сам с гордостью признавался императрице-матери, слова: долг.
Может младший братишка, либеральный князь Константин.
Итак строптивый негр, в забвение сосланный Николаем, с почетом возвращается, и хоть не телом, так живым стихом, и растроганная Россия внемлет: здравствуй, племя младое, незнакомое! не я увижу твой могучий поздний возраст, когда перерастешь моих знакомцев и старую главу их заслонишь от глаз прохожего.
Тут и Анненкова пробил час, литератора из свиты нашего прежнего Бога, у Тургенева ныне на посылках; друг Тургенева — это его занятие и титул; в гостиную вбегает запыхавшись: mesdames et messieurs, Иван Сергеевич сию минуту прибудет; но и другим охотно комиссии исполняет; вот, выплатив отступное наследникам, убитому поэту с энтузиазмом служит, сперва шесть томов, а когда цензура дальше отпускает вожжи, седьмой, дополнительный издает.
Россия внемлет: буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; то как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя.
Когда он рухнул в снег, лицеистов заперли в дортуаре. Петрашевский в морозом скованное окно дышал, но за ним.
И этому внемлет Россия: лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою, я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою.
И я читаю с дрожью пальцев, и сердце пронизывает боль: это о тебе, Пушкин, или обо мне?
На берег выброшен.
Сушу на солнце под скалою.
Но снова: и он по площади пустой бежит и слышит за собой — как будто грома грохотанье — тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой. И, озарен луною бледной, простерши руку в вышине, за ним несется Всадник Медный на звонко скачущем коне.