Реформа, реформа, помещики горлопанят на съездах, крестьяне не удобряют полей, потому что не знают кому они достанутся.
Один бывший военный: превосходно, говорит, господа, но как я лупил хамов по мордасам, так и буду, хоть бы на меня штрафа наложили с полтысячи.
А гуманист Павлов, сентиментальной поэтессы Каролинхен супруг, сам, кажется, в герценовский «Колокол» заметки посылал и на банкетах растроганный тосты за царя-освободителя произносил, но как только у Каролинхен рабы взбунтовались, розгами велел их учить и лично наблюдал, чтобы не слишком слабо.
А вы слышали господа об этом инциденте у помещицы Кислинской? Такими наши крестьяне неженками стали, пальцем их не тронь, словом посильнее не обидь, тут же в знак протеста, imaginez vous, самоубийством кончают. Как раз вчера у госпожи Кислинской в саду, один Гаврила и второй, кажется, Ванька.
Это не Кислинская, это ее любовник Веляшев, известное дело, пехотный майор, рука у него тяжелая.
Садовым ножом по животу — и только бездельников и видели. Ваньке было лет четырнадцать, а Гаврила помоложе.
Господин полицмейстер.
К вашим услугам.
В утреннем рапорте вы мне не сообщили об этом инциденте.
Разве о всякой ерунде.
Будьте любезны отправиться под арест.
Михаил Евграфович, вы вероятно шутите.
Под арест, говорю. Под арест. А Кислинскую с полюбовником — под суд. Не потерплю. Под арест. Что я вас сам должен отвести?
Предупреждаю, что я буду жаловаться на превышение власти.
Грудью сановника, как буйвол: под арест, мерзавец!
И ропот за спиной.
Надо же вам было при этом аболиционисте.
А я его совсем, и вовсе у меня не было намерения.
Он что из тех Салтыковых?
Вечер.
Это не жизнь, а каторга, Лизанька, я больше не выдержу.
Но Мишель, папочка тоже был вице-губернатором и как-то не расстраивался.
Папочка был спиритом, душка.
Ах, Мишель, ты всегда такой раздраженный, я, право, не понимаю почему.
21
Господин Смирнов?
Я.
Из полумрака выступают запавшие щеки и выпуклый лоб, прорезанный глубокой морщиной; лицо молодое, но изможденное болезнью или многолетней бедностью.
Это значит.
Значит вы докопались, словно с радостью, констатирует он.
Можно ли мне сесть?
Разве что на кровать. Вероятно вам мешает темнота, но, к сожалению, керосин кончился. Это впрочем имеет положительную сторону, ибо вас не оскорбит наряд, в котором я осмеливаюсь принимать столь достойную особу.
Он злобно кривил губы и морщил лоб; перечисление тех неудобств, с какими я встречаюсь в его жалкой комнатенке, казалось радовало его; за радостью однако скрывалось возбуждение, возможно страх, верней же всего отчаяние и враждебность.