Глубокий вздох. Лишь бы не ошибиться.
С свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой.
А это? Enfin sa bouche flétrie ose prendre un noble accent et des maux de la patrie ne parle qu’en gémissant.
Еще бы. Nous qui faisons le procès à tous les mauvais Français, parlons bas, parlons bas, ici près j’ai vu Judas.
Как две собаченки обнюхивающие друг друга со все большим жаром.
Wie heiter im Tuillerienschloss/blinken die Spiegelfenster,/ und dennoch dort am hellen Tag/ gehn um die alten Gespenster.
Каждое слово имеет значение само по себе, но к тому же, а может и прежде всего, становится опознавательным знаком, радостным сигналом взаимопонимания: ты такой? такой! это ты? это я.
Беранже — но также и я, Петрашевский.
Гейне — но его словами, пока у меня нет собственных, представляюсь я, Салтыков.
Напротив, в окнах дворца розово заходит солнце.
А тогда вы тут был?
Ты собирался говорить мне ты.
Ты тут был?
Он жил на той стороне парка, в том деревянном доме с колоннами. Однажды я встретил его у озера.
Неужели?
Я шел за ним до самого дома. Он был задумчив, не заметил меня. Перед крыльцом стоял какой-то экипаж. Он громко рассмеялся и вбежал на крыльцо.
Я завидую тебе, что ты его видел.
А когда это случилось, нас заперли в дортуаре, чтобы мы не пошли к нему. Я продышал в замерзшим стекле маленькое окошечко, но за ним был только снег.
Солнце зашло.
Ты уже должен идти, Миша. Мы не можем показываться вместе.
Я знаю.
Попытка улыбнуться.
Инстинкт самосохранения.
Именно.
Про эту материю я не совсем понимаю.
Иди уже.
Что это значит совершенствовать материю?
Я тебя прошу, иди.
В шелест листьев, в сумерки, в шумное одиночество. Будет ли он моим наставником и другом?
5
Пока наконец пришли.
Осторожно постучали в дверь, осторожно, словно нерешительно, мне даже не пришло в голову, что из-за этого, мгновенье радости: она, и гордости: ах, безумная женщина, непослушными пальцами я боролся с задвижкой.
Кабалеров, вы? Чему обязан в такое время? А господин полковник?
Андреев.
Итак, чем обязан?
Ничем, мы так, просто так.
Ежились, бормотали под носом, убегали неуверенными взглядами.
И лишь когда Кабалеров решительно откашлялся, а полковник опер руку на саблю, они начали расти передо мной, каменеть неумолимым трибуналом, а у подножья высочайшего подозрения — я, потный, побледневший, ничтожно петляющий.
Не помню.
Не упорствую, — только говорю, что не помню.
Если это можно назвать знакомством.
Он был на старшем курсе, я на младшем.
Ну да, несколько раз.
Возможно, что и другие лица, но я не могу припомнить.
Нет, никакой определенной цели.