— Так, — крякнул майор Дядечка, вытер полотенцем шею и уставился на Саню.
Малешкин козырнул.
— Товарищ майор, эта хата отведена моему экипажу под ночлег.
Женщина за столом подняла глаза и усмехнулась, покачала головой и опять уткнулась в тарелку.
— Как фамилия? — прохрипел майор.
— Младший лейтенант Малешкин.
— Младший лейтенант Малешкин, кругом!
— Товарищ майор, разрешите переночевать, хоть у порога. На улице морозище, замерзнем. Всю ночь ехали, устали…
Майор Дядечка так рявкнул «кругом!», что пламя в лампе взметнулось багровым хвостом, а Саня с экипажем выскочил на улицу. Когда младший лейтенант Малешкин опомнился, солдат с автоматом опять стоял у крыльца, широко расставив ноги.
— Я же говорил, что не пустит. Дюже злой майор Дядечка, как собака. — Часовой еще что-то хотел сказать про своего начальника, но, видимо, не найдя крепче слов, жалобно протянул: — Товарищи танкисты, дайте закурить!
Щербак обложил солдата трехэтажным матом.
— А он-то при чем? — вступился за часового Домешек. — На, кури, бедняга. Не завидую я твоей службе. Какой части-то?
— Снабженцы, — отозвался солдат. — Разное барахло возим.
— Я так и знал — чмошники проклятые. А эта баба — майорова ППЖ? — спросил ефрейтор.
— Черт их разберет. — Солдат вытащил из кармана огромную «катюшу» — патрон от крупнокалиберного пулемета.
— А ты всю ночь так и будешь здесь торчать с автоматом?
Солдат долго бил рашпилем по кремню, пока не затлел толстый фитиль, прикурил и вместе с дымом вы дохнул:
— Не-е-е! Мои сменщики в машине спят.
— Майор Дядечка свое дело туго знает, — сказал наводчик.
— Ну и гад! Собственных солдат на мороз выгнал. Таких людей, как клопов, давить надо. — Щербак показал, как надо давить, и погрозил кулаком.
Саня с тоской поглядел на небо. Оно было темное, прожженное крохотными колючими звездами. «Как дырявая печная заслонка», — подумал Саня о небе и перевел глаза на снег. Он показался ему лиловым. Малешкин почувствовал, что замерзает и если простоит так еще десять минут, то превратится в сосульку.
— А еще говорят, на Украине зимы мягкие, — лязгая зубами, простонал Саня.
И вдруг водителя прорвало. На нем была куцая и отвердевшая, словно кирза, фуфайка. Руки чуть ли не по локоть вылезали из ее рукавов. Никто так не страдал от холода, как Щербак.
Сначала он долго ругался, так изобретательно и ожесточенно, что даже ефрейтор Бянкин свистнул. А потом закричал:
— Чего на него смотреть? Ахнуть из пушки. Давай, лейтенант, я разверну, а ты ахнешь!
— Заткнись, Гришка! Испугался он твоего крика.
— Криком его не проймешь. Он толстокожий, — подхватил часовой. — Давай, ребята, куда-нибудь отселева. А то он меня завтра с потрохами сожрет.