Он положил палец на фотографию, указав на Кейджера:
— Это он.
Бартоломе взял еще одну распечатку из своих бумаг и показал Парку снимок Кейджера крупным планом.
— Я знаю, кто он. Все знают, кто он. В этом и смысл.
— Нет, не в этом.
Парк опять вспомнил отца. Вспомнил их разговоры, они всегда говорили как будто на разных языках. Или каким-то шифром, причем ни один не имел ключа, чтобы расшифровать тайное значение слов друг друга. Разговоры о том, почему он решил получить докторскую степень по философии, а не занялся политологией. Почему в Стэнфорде, а не в Гарварде. Почему пошел в полицию. Почему завел ребенка. При этом его отец нахмурил лоб; он поднял экземпляр «Вашингтон пост», который читал, и показал новости на первой полосе. «Завести ребенка, Паркер? Сейчас? Какой в этом может быть смысл?» И Парк больше не пытался объяснить.
Но теперь ему было нужно, чтобы его поняли.
Он накрыл фотографию Кейджера ладонью.
— Это он. Он этим занимается.
Бартоломе поглядел на него, прищурясь.
— Ты можешь пройти тест на наркотики?
Пот стекал по лбу Парка, каплями висел на бровях, жег глаза, и он заморгал.
— Что?
Бартоломе встал.
— Господи, Хаас. Из всех идиотских поступков, которые делают новички, ты решил запустить руку в собственный запас. Никто не ожидает от тебя, что на такой работе ты будешь ангелом, но нельзя же глотать дрянь, когда идешь на встречу.
Парк вытер пот с глаз.
— Я и не глотал. Я…
Бартоломе смотрел на отдушину кондиционера.
— Вранье.
— Капитан.
Он подошел к кондиционеру.
— Чертова хреновина.
Парк смотрел, как Бартоломе достает из кармана балисонг, раскрывает его. Он вспомнил, как его отец, бывало, заканчивал малоприятный разговор тем, что вдруг принимался за какое-то незначительное дело. После похорон матери, стоя в дальнем углу комнаты как можно ближе к двери, он видел, как сестра спросила отца, что он собирается делать с домом. Видел, как отец встает посреди разговора из любимого «ушастого» кресла, обитого зеленой кожей, подходит к стене и сует палец в выбоину от клюшки, оставшуюся еще с тех пор, когда Парк почти двадцать лет тому назад играл в хоккей на траве прямо в доме. «Давно пора было ее заделать», — сказал он. И пошел в садовый сарай за банкой шпатлевки и шпателем.
Бартоломе просунул лезвие ножа в прорезь на шляпке одного из винтов, на которых держалась решетка.
Парк помнил, как пошел за отцом из комнаты, резко повернул на кухню, вызвал машину, чтобы она его забрала, и через полчаса уехал, пока посол Хаас в библиотеке еще замазывал один из последних знаков того, что в его доме когда-то росли дети. Как сказала ему сестра, когда они разговаривали в следующий раз, он так и не покрасил заплатку. Отец оставил ее на виду. Наверное, забыл доделать, размышляла она.