Любовью они все-таки занялись, когда дневной свет за окном спальни растворился в сумерках. Река стала фиолетовой, а затем черной, и им показалось – как всякий раз, когда они полностью отдавались друг другу, – что они сливаются воедино, выходя за пределы своих тел и проникая друг в друга сквозь стенки кровеносных сосудов.
Тот день был особым, и впоследствии Рейчел мысленно объединила его с другими особыми днями за восемь месяцев. Размышляя о своем втором браке, она вынуждена была признать, что хороших дней было гораздо больше, чем плохих. Она стала спокойнее и увереннее в себе, настолько, что три месяца назад решилась войти в лифт, не предупредив никого – ни Брайана, ни подруг, Мелиссу и Эжени, ни Джейн, своего психиатра.
И вот теперь она была в пассаже и спускалась на эскалаторе прямо в людскую гущу. Как она и предвидела, здесь были в основном подростки; к тому же дело происходило в субботу, и притом дождливую, – не день, а мечта торговца. Она чувствовала, что на них смотрят, а может быть, ей это лишь казалось; чужие тела теснили их; она слышала разные, непохожие друг на друга голоса, обрывки разговоров.
– …ты, говорит, задаешься, дубина…
– …Покупай. Покупай же!..
– …и я что, должен все бросить только потому, что он…
– …Нет-нет, если тебе не нравится, то конечно…
– …у Оливии уже есть, а ей еще только десять…
Ее удивило то, как спокойно она воспринимает все эти душевные излияния, выплескивавшиеся на нее, пролетавшие над ней или под ней, это безудержное стремление приобрести товары или услуги, эту жажду совершить покупку ради покупки, эту страсть постоянно устанавливать и обрывать связь с другими (она насчитала двадцать пар, где один из двух говорил по мобильному телефону, игнорируя собеседника, затем бросила это занятие), эту необходимость объяснить кому-нибудь – кому угодно, – зачем они сделали то, что сделали, зачем пришли сюда. Чем они отличались от насекомых, которые копошатся в своем подземном убежище, так напоминающем трехъярусный пассаж, где все эти люди ходят, бродят, шествуют в субботний день?
Обычно такие мысли приводили к очередному приступу паники. Начинался он с зуда, возникавшего в середине груди. Зуд быстро переходил в мерное движение поршня. Во рту становилось сухо, как в Сахаре. Поршень превращался в воробья, панически мечущегося в замкнутом пространстве. Он хлопал крыльями – хлоп, хлоп, хлоп, хлоп – в ее пустотелой сердцевине; на лбу и на шее выступал пот. Дыхание становилось роскошью, предоставляемой лишь на время.
А сегодня ничего этого не было, даже отдаленно.