Что я делаю.
Что я делаю здесь.
Теперь все чепуха. Пришли эти плакальщики. Руки вытянуты. Сыновья живы. На лицах вынужденные маски скорби, имеющие целью скрыть всякие признаки счастья, которое… которое продолжается. Они не могли скрыть, как они пока еще радуются своему счастью иметь все еще живых сыновей. До недавнего времени я был одним из них. Прохаживался, посвистывая, по бойне, отводил глаза от крови, мог смеяться, мечтать и надеяться, потому что пока этого еще не случилось со мной.
С нами.
Ловушка. Страшная ловушка. Ее устанавливают в день твоего рождения. Но когда-нибудь наступит последний день. Когда тебе придется покинуть это тело. Плохо. Потом мы приносим сюда ребенка. Условия игры усложняются. Ребенок тоже должен уйти. Все радости должны быть запятнаны этим знанием. Но мы, глупые, на что-то надеемся, мы забываем.
Господи, да что же это? Вся эта ходьба, потуги, улыбки, поклоны, шутки? Это столосидение, рубашкоглажение, галстуковязание, туфлечистение, вояжепланирование, ваннопеснопение?
А его нужно оставить здесь?
Неужели человек должен кивать, танцевать, гулять, рассуждать?
Как прежде?
Проходит парад. А он не может встать и присоединиться. Должен ли я бежать следом, занять мое место, высоко поднимать колени, размахивать флагом, дуть в дудку?
Был он мне дорог или нет?
Тогда пусть я больше никогда не буду счастлив.
ханс воллман
Было довольно холодно. (Находясь в этом джентльмене, мы в первый раз…
ханс воллман
За такое долгое время.
роджер бевинс iii
Сами продрогли.)
ханс воллман
Он сел, растревоженный и дрожащий, в поисках хоть какого-то утешения.
Он сейчас наверняка должен быть в каком-нибудь счастливом месте. Или нигде.
Подумал джентльмен.
В любом случае больше он не страдает.
В конце страдал ужасно.
(Мучительный кашель дрожь рвота обреченные на неудачу попытки отирать рот трясущейся рукой то как его испуганные глаза ловили мой взгляд, словно спрашивая неужели ты папа и в самом деле ничего не можешь сделать?)
И джентльмен, приняв решение, встал (мы встали вместе с ним) на безлюдной равнине, и закричал во всю силу наших легких.
Потом тишина и сильная усталость.
Теперь все закончилось Он либо в радости, либо нигде.
(Так что же горевать?
Для него все худшее позади.)
Потому что я его так люблю и привык его любить, и эта любовь должна принимать форму хлопот, беспокойства и деяний.
Только вот делать больше нечего.
Высвободиться из этой темноты, насколько в моих силах, остаться полезным, не сойти с ума.
И если думать о нем, то представлять, что он в каком-нибудь светлом месте, свободном от страданий, где он наслаждается новой формой бытия