Главный герой получил на суде восемь лет тюрьмы, отсидел в прекрасных условиях лишь один год, затем получил амнистию и вместе с Инге словно исчез с лица земли. Говорили, что оба сделали пластическую операцию и мирно поселились в Калифорнии в купленном ЦРУ особняке прямо на берегу океана.
Председателю КГБ крепко врезали на политбюро за потерю бдительности и неспособность выращивать преданные и надежные кадры, возмущенный Хрущев прямо заявил, что от терактов нет никакого проку, ибо их исполнители — слабаки и дерьмо. И вообще «мокрые дела» за границей бросают тень на международное коммунистическое движение и компрометируют великую идею. Так что пусть органы стреляют у себя дома, где все шито-крыто, отныне на закордонный террор наложено табу.
Политбюро поддержало, тем более что сам великий Ленин на словах не признавал террор и беспощадно ругал за это заблудших народовольцев и эсеров.
И никто не понял, что любовь победила смерть.
Лучший способ проверить близкого друга — это посадить его жену и посмотреть, как он себя поведет. Каждый ведет себя по-своему. Когда в 1938 году посадили за антипартийные связи жену Калинина, эстонку Катю, всесоюзный староста сначала вспыхнул, а потом даже обрадовался — пошел по балеринкам Большого. Вернулась в 45-м, но не к нему, а к дочке. А вот попробуй Клима Ворошилова лишить его жены Голды (после крещения — тоже Катька), он и дня без нее не проживет, да и зачем лишать? Он предан делу, храбр и надежен, хотя и звезд с неба не хватает, и командир хреновый — не зря я его со всех фронтов поснимал. А вот с Вячеславом вышло сложнее. Почти всю жизнь душа в душу, думал его, Молотова, преемником сделать. Предан делу, но финтит иногда. Вдруг стал пропускать из Москвы без цензуры статьи иностранцев о нашем правительстве. Покаялся, конечно, а скоро Полина, жена его, тоже товарищ надежный, вдруг спуталась с евреями, докладывали, что чуть ли не Крым обещала им передать. Чего это ради? Пришлось посадить, и Вячеслав стерпел. Убрал я его из наркоминдела, но в политбюро оставил, Молотов — человек заслуженный. Я все ждал, что начнет меня умолять свою Перл (Полину) освободить, а он молчит. Затаился и молчит, руку жмет, с днем рождения поздравляет, улыбается, когда надо, но молчит. Однажды прорвалось, почти прошептал: «Коба, отпусти Полину…» Я не церемонился: «Ты ее не перевоспитал, так пусть Берия перевоспитает!» Полина еще перед войной с оппозицией путалась, ее предупреждали, а тут — подумать только! — на идиш говорила с Голдой Меир, посланником Израиля, да еще брякнула, что я плохо отношусь к евреям. Да я сам ее, жидовку, нарокомшей рыбного хозяйства сделал! Да и вокруг меня одни евреи, еврей евреем погоняет. Дело не в евреях, а в том, что настоящий революционер за родственников не цепляется, а строже к ним, чем к другим. Разве я защищал оппортуниста Сандро Сванидзе, брата первой жены Като? Разве я не позволил его расстрелять, как требовал суд? Разве ограждал Аллилуевых, родственников покойной жены Нади, от репрессий? Разве крестного и почти брата, близкого друга Авеля Енукидзе не приказал расстрелять, когда он отклонился от линии партии? Сына Якова, попавшего в плен, поменял на фашистского генерала, как предлагали? Сына Ваську разве не снимал с должностей за пьянство и глупость? Ох уж эти родственники. Даже сам Ильич однажды дал маху: обвинил меня в грубости к своей жене Крупской. Чуть с преданным учеником не поссорился из-за бабы. Но ладно. Я извинился, он болел тогда, утряслось.