Я оказалась рядом с Дивиславом. Костяная дудочка парила в воздухе. Звуки, казалось, превращались в серебристо-звёздное мерцание, лёгкой пыльцой оседающей на наши руки и лица. От волос Дивислава исходил запах полыни и мёда. Губы почему — то пересохли, а дышать удавалось с трудом. Что же это такое? Просто ворожба кощеева или же тут замешано другое? Почему не хочется думать о деле, о Счасте-змее, о пропавшем Леле, о невезучем Горыныче, а… Только глядеть на Дивислава, желать провести кончиками пальцев по его щеке, спуститься по скуле, коснуться губ…
Он улыбнулся, и чары немного схлынули.
— Не бойся, Калинушка, не обижу тебя, — шепнул он еле слышно.
А потом протянул руку, обвил меня за талию и привлек к себе. И тут же будто огнем вспыхнула кровь, пронеслась по всему телу, грозя превратить меня в живой костёр.
— Смотри, — прошептал Дивислав, прижимая к себе крепче. — Смотри и запоминай. Вдруг чего я не охвачу, так ты увидишь.
И коснулся век то ли гибкими красивыми пальцами, то ли музыкой колдовской, но исчезла ночь, обнимавшая все кругом, пропал мой дом, и не стало ни деревьев рядом, ни гор далеко.
Зато послышался весёлый смех. Весёлый и беззаботный, молодецкий такой смех. И вдруг появилось солнце, ударило по глазам так, что пришлось зажмуриться.
— Это сейчас их не видать, — заговорил грубоватый низкий голос. — Кто ж за звёздами ночью — то наблюдает?
И рассмеялся. Понять же тепло и добродушно.
«Если бы у меня был старший брат, то он мог бы так смеяться», — почему-то подумалось мне.
— А тебе бы всё звёзды, — кто-то ответил женским голосом, шипящим и бархатистым. — Лишь бы не заниматься домом, всё на меня свалил.
Я вздрогнула. Такой же голос доносился из блюдца, показывавшего Счасту-змею.
Приоткрыв глаза, поняла, что вижу полутёмную пещеру. Солнечные лучи сюда почти не проникали. Однако всё равно можно рассмотреть, что стены пещеры зеленоватые, как малахит. Пол удивительно гладкий и тёмный, будто нарочно полировали. У входа стоит стройный широкоплечий молодец в простой одежде и с копной каштановых волос. Сложил руки на груди и смотрит на собеседницу с лёгкой улыбкой. И говорит она ему, кажется, далеко не ласковые вещи, однако он словно готов в любую минуту поднять руку и отмахнуться от неё, как от назойливой мухи.
— Тебе всё весело. Занимаешься непонятно чем, — снова заговорила она. — А почему мне одной думать про охрану наших земель?
— Потому что там и думать не о чем, — неожиданно раздражённо сказал Горыныч. — Защита у нас древняя и сильная, никто не посмеет нарушить. А с соседями живём дружно, так что еще надо?