—У вашей чести много еще в графстве всяких друзей, что богатых, что бедных, о которых вы и не подозреваете, — говорю. — Вот когда я шел по дороге, то встретил двух джентльменов в собственных экипажах, и, узнав меня, они про вас справлялись, и все любопытствовали, где вы, да что вы, и даже сколько мне лет. Подумать только!
Тут он встрепенулся и принялся меня расспрашивать, что это были за джентльмены. А на следующее утро пришло мне на ум обойти, никому не сказавшись, всех тех господ, у которых гостили они, бывало, с миледи, всех тех, кого почитал я за добрых его друзей, что и в Корк бы поехали в любую минуту, только б ему услужить; вот я и взял на себя смелость попросить у них взаймы немного наличных. Все они по большей части обошлись со мной очень любезно, и долго расспрашивали с большой добротой о миледи и сэре Конди и обо всем семействе, и очень дивились, узнав, что замок Рэкрент продан, а господин мой ради поправки здоровья поселился в охотничьем домике, и все его очень жалели и не скупились на добрые пожелания, но свободных денег у них, к несчастью, ни у кого тогда в наличии не было. Так что я вернулся, как ушел, ни с чем, и как я к ходьбе не привыкши, да и силы у меня не те, что прежде, то утомился я очень, но зато имел удовольствие пересказать моему господину все любезные слова, что говорили про него и простые, и знатные.
—Тэди, — вдруг говорит он, — все, что ты мне рассказал, приводит мне на ум странную мысль. Все равно, знаю я, что недолго мне на этом свете жить, и хочется мне посмотреть на собственные похороны, пока я еще не умер.
Очень я смутился, как услышал в первый раз, что он про собственные похороны так легко говорит, хотя сам, по всему судя, находится в полном здравии, но опомнился и ответил:
—Уж, верно, зрелище будет на славу, — говорю, осмелев, — и я буду горд, коль доведется мне быть ему свидетелем.
Я не сомневался, что у его чести похороны будут такие же пышные, как у сэра Патрика О’Шоглина; в нашем графстве других таких не было, да и навряд ли будут. Но мне и в голову не пришло, что он это серьезно, пока на следующий день он не вернулся к тому же разговору.
—Тэди, — говорит, — что до поминальной трапезы[62], то тут уж я, конечно, могу без большого труда увидеть кусочек собственных похорон.
—Что ж, раз вашей чести так того хочется, — говорю, не желая ему перечить, когда он в такой беде, — посмотрим, что можно будет сделать.
Тут мы пустили слух, что он серьезно болен, благо это было нетрудно, потому как он с постели не вставал и никто его не видел, а я вызвал свою сестру, женщину старую и очень в обращении с больными умелую, чтоб она за ним ухаживала, и мы всем сказали, что он очень плох, правда, она-то ничего не подозревала, а только все получилось как нельзя лучше, — народ к нам повалил, и мужчины, и женщины, и дети, а как в домике было только две комнаты, кроме тех, что стояли запертые с Джейсоновой мебелью и пожитками, то в дом скоро набилось столько, что яблоку негде было упасть, и духота, и дым, и шум несусветный; а я стою среди тех, что теснятся у самого смертного ложа, хотя о покойном и думать забыли, и вдруг слышу, господин мой подает из-под шуб, что были на него навалены, голос. Я подошел поближе, а остальные ничего не заметили.