Я был благодарен близнецам за то, что они молча, словно загипнотизированные, наблюдали вместе со мной за жизнью улицы, прислушиваясь к ее тысячеголосому гомону, — так мы успокаивались после вторжения посторонних, восстанавливая целостность нашего мира. У Лео и Камиллы это хорошо получалось; они по-своему, с большим почтением относились к другим людям, и хотя я нередко обвинял их в равнодушии, сейчас они проявляли необыкновенную деликатность по отношению ко мне. Наверное, они все же обладали чувствительной натурой, которую скрывали за маской равнодушия. Когда мы были моложе, я не раз слышал не только от Клода Бланкара, но и от других детей: «Ну и придурки твои дружки!», на что неизменно отвечал: «Они придуриваются с тобой, потому ты сам придурок». В том возрасте мы легко обменивались подобными «любезностями» и на них никто не обижался. Но в моем ответе была и доля истины. Лео и Камилла все время были в опасности. Их сверхчувствительные антенны улавливали слишком многое, что исходило от другого человека, возможно, даже больше, чем тот сам знал о себе, и им постоянно приходилось быстро складывать свои антенны и уносить ноги, дабы не столкнуться как маленькой яхте с огромным танкером. Эта способность чувствовать, что творится в душе человека, шла, по всей вероятности, от их двойственной природы. С самого рождения Камилле приходилось считаться с Лео, а Лео — с Камиллой. И не забудьте еще о том, что творилось в животе их матери.
«Мда… ну а как же объяснить ваш случай, Рафаэль?» — задали вы мне свой вопрос, месье… В самом деле, как?
Они не сталкивались со мной, а нашли меня. «Мы тебя сразу узнали», — сказал однажды мне Лео, когда мы вспоминали, как они, совсем маленькие, худенькие, впервые появились в нашей школе, как направились ко мне, невозмутимо шагая вдоль парт, как представились по имени и, словно взрослые, протянули по очереди мне руку. «Мы узнали тебя» — но как?
«Теперь-то вы знаете, что они хотели этим сказать», — я до сих пор слышу вас, мой дорогой психоаналитик, и помню, как мне хотелось расхохотаться от вашего осторожного тона. Вы говорили так, словно я был начинен динамитом, готовым взорваться от ваших слов. «Какой же вы хитрец! — хотелось закричать мне. — Конечно, я знаю, но что это меняет?»
Вам очень нравилась наша необычная троица — не думайте, будто я ни о чем не догадывался. Я прекрасно знал, что вы делаете заметки не только во время наших сеансов, но и после, так как, выйдя из кабинета, я еще некоторое время стоял, прижавшись ухом к вашей обитой двери, гроша ломаного не стоившей по части звукоизоляции, слушая, как вы шелестите страницами, яростно скрипите ручкой, и мне хотелось открыть вашу никчемную дверь и как ни в чем не бывало произнести: «Имея столько бабла, уж могли бы установить дверь с нормальной изоляцией!» Я подслушивал, ничуть не смущаясь следующей пациентки, но не думаю, что та женщина, выглядевшая такой апатичной, выдала вам меня. Напротив, если кто-то вернул ей мужество, то, скорее, это был я, а не вы, поскольку спустя несколько мгновений на ее бледном лице появилась мимолетная улыбка, а я улыбнулся ей в ответ. И в этот момент между нами воцарилось такое взаимопонимание, которого у нее, видимо, не было ни с одним живым существом, чему я чертовски обрадовался. «А ты вовсе не пропащий человек, Рафаэль, браво, старина Раф», — говорил я себе, спускаясь вприпрыжку по лестнице.