Случилось страшное несчастье: Музафер-Синг с размозженной головой лежит на царском знамени, и Декан лишился государя.
Как и предвидел Дюплэ, недовольные набобы придрались к самому пустому поводу, чтобы произвести возмущение. Ссылаясь на то, что арьергард этой огромной армии, которая следовала за субобом, потоптал посевы, проходя по кадапскому набобству, они напали на отряд, сопровождавший гарем царя. Нельзя было нанести более кровной обиды, так как женщины считались священными даже для врагов во время войны. Вне себя от такого оскорбления, субоб, не предупредив французский батальон, набросился на разбойников; эта стычка была для него роковой. Острие дротика, брошенного канульским набобом, пронзило ему череп и убило наповал.
Французы отомстили за царя: все набобы были убиты, а их приверженцы рассеяны. Но дело, созданное с таким трудом, внезапно рухнуло. У Франции не было больше никакого повода вмешиваться в дела Декана. Весь этот чудный сон кончился. Еще не достигнув столицы, царь, которого они сопровождали, стал трупом.
Бюсси, полный негодования и горя, измученный страшной битвой, от которой он не мог еще придти в себя, был подавлен, ошеломлен внезапностью этого непоправимого несчастья.
Непоправимого? Правда ли это? Разве не было никакого исхода? Бюсси не хотел допускать этого.
Не настало ли время доказать гениальным поступком, что он заслуживал доверие, которое питал к нему губернатор?
Он сидел с поникшей головой, нервно кусая губы, уставившись в одну точку, ничего не видя, продолжая держать в руках шпагу, с которой медленно стекала кровь на ковер.
Вдруг он вскочил, далеко отбросив от себя кровавое оружие.
— Ах нет, нет, не это! Я не хочу! — вскричал он. — Жертва была бы слишком тяжела!
Однако он остановился с расширенными зрачками, как бы в ужасе, снова возвращаясь к мысли, которую хотел отогнать от себя.
— Ах! Полно бороться с самим собой, — бормотал он. — Решение дано: эго — единственное возможное спасение… А между тем этого не будет.
Он разразился горьким смехом.
— А, да что же, разве я в самом деле способен колебаться между моим долгом и счастьем?
Он принялся ходить крупными шагами, сжимая голову руками.
— Ну, да! Я колеблюсь! — вскричал он. — Или, вернее, я не колеблюсь. Что мне за дело до света и его честолюбия? Я не такой сумасшедший, чтобы возвысить ненавистного соперника, я не сделаю Салабет-Синга царем.
Он остановился, испуганный звуком своего голоса.
Снаружи доносился неясный шум, как будто волновалась толпа.
«Только бы эта мысль не пришла в голову никому, кроме меня», — подумал он.