— Я преклоняюсь перед твоей наукой и твоим великодушием, — сказал доктор, — ты в самом деле — сверхчеловек.
Гроза прошла, только море ревело еще. Все, измученные усталостью, быстро заснули, кроме Наика, который, сидя на корточках в ногах постели, смотрел с немой радостью на своего господина, спавшего почти спокойным сном.
Факир проснулся с наступлением дня, потянулся своими длинными, как у саранчи, членами и поднял одну занавеску, чтобы пропустить дневной свет. Тогда он увидел распроставшегося у сада верблюда, на котором приехал, с вытянутыми ногами и шеей и стеклянным взором.
— Бедное животное! — пробормотал факир. — Я принес тебя в жертву, но твоя жизнь спасла человека.
Он подошел к маркизу, который продолжал спать, и в волнении смотрел на него.
— Такого молодого, здорового, сильного унесла бы смерть, если бы я вовремя не вспомнил о нем! — сказал факир вполголоса. — Еще несколько часов забвения, и все было бы кончено, и горе мое было бы глубоко. Почему? Я не знаю. Какие чары притягивают меня к нему? Почему среди тех, которых я встречаю в своем уединении, он самый любимый. Разве только потому, что он обладает волшебной троицей — совместным равновесием сердца, ума и тела; потому что он добр, умен и прекрасен? Все равно; я сегодня возвратил ему жизнь, и мне кажется, что он мой сын.
Он склонился к молодому человеку, осторожно откинул волосы и поцеловал его в лоб.
Бюсси открыл глаза и долго смотрел на факира; потом слабая улыбка разжала его губы.
— Узнаешь ли ты меня? — спросил Сата-Нанда.
— Ты кто-то, кого я люблю; кто — не знаю.
— Ах, так значит это не сон! — вскричал Арслан. — Он спасен!
Выздоровление шло медленно, силы постепенно возвращались. Но ум по-прежнему был слаб, и молодой человек испытал снова страшный припадок в тот день, когда, по его настояниям, ему рассказали о несчастье, случившемся благодаря его болезни: отступлении, по его приказанию, о бегстве царя в Гайдерабад, о занятии столицы врагами.
— Это она, она обесчестила меня! — кричал он.
И он упал, как пораженный громом.
Сата-Нанде пришлось пустить в ход всю свою науку, чтобы привести его в чувство.
Когда он снова поднялся, это был уже другой человек; можно было подумать, что лучшее в нем умерло, что он пережил себя и что пламя его юности внезапно погасло. Он обвел своих друзей таким взглядом, что сердце у них сжалось.
— Если вы любите еще меня, несмотря на мое падение, мои верные, — сказал он, — не говорите мне никогда о Бангалоре и отстраняйте от меня все, что могло бы напомнить мне об этом проклятом месте.