Дом смотрел на склон, спускающийся к бухте. Из окон открывался вид на редкие заросли, возделанные поля, выцветшие коттеджи, высокий лес на берегу и проблеск сверкающей воды с мечущимися над ней чайками. В полдень Дюрранс свернул вверх по тропе и сразу узнал дом — вместо приветствия из окон к нему плыла мелодия скрипки. Его рука сжала поводья, а душу вновь охватила надежда. Он задержал дыхание.
Он привязал лошадь и вошел в ворота. С виду бесформенный, как казарма, внутри дом был воплощением уюта. Комната, в которую провели Дюрранса, с начищенной медью, сияющими дубовыми панелями и широкими окнами, была яркой, как сам полдень. Дюранс представил ее зимним вечером, с закрытыми ставнями, красным огнем в очаге и стучащим в окно ветром, гуляющим по холмам.
Этни встретила его без малейших признаков удивления.
— Я знала, что вы приедете, — сказала она, сияя улыбкой.
Пожимая ее руку, Дюрранс удивил Этни, неожиданно засмеявшись. Она проследила за его взглядом к скрипке, лежавшей рядом с ней на столе — светлой, с отметиной в том месте, где заменили кусочек дерева, съеденный жучком.
— Это ваша, — сказала она. — Вы были в Египте, и я не могла отослать ее назад.
— Поэтому я и надеялся, что в конце концов вы ее примете.
— Как видите, приняла, — сказала Этни и, глядя ему прямо в глаза добавила: — некоторое время назад. Я нуждалась в подтверждении, что у меня есть настоящие друзья, и осязаемая вещь очень помогла. Я очень рада, что она у меня есть.
Дюрранс бережно, будто священный сосуд, взял в руки инструмент.
— Вы играли на ней? Может, увертюру Мелузины?
— Вы помните? — засмеялась она. — Да, играла, но только в последнее время. Я долго не прикасалась к скрипке, она говорила мне о столь многих вещах, которые хотелось забыть.
Она произнесла эти слова, как и все остальные, без всяких колебаний, не опуская глаз.
На следующий день Дюрранс перевез из Ратмаллана свой багаж и прогостил на ферме неделю. Но ни он, ни Этни не упоминали Гарри Фивершема, хотя проводили почти все время в обществе друг друга. Состояние Дермода Юстаса оказалось даже хуже, чем Дюрранс ожидал по описанию миссис Адер.
Его речь стала односложной, он высох, одежда висела мешком, и даже гнев куда-то испарился из глаз. Он стал домоседом и дремал у камина большую часть дня даже в июльскую жару. Он никуда не ходил, только в маленькую серую церковь в четверти мили от дома, и даже такая прогулка лишала его сил. Он стал дряхлым стариком, почти не узнаваемым, и его жесты и голос причиняли Дюррансу боль. Его колли, похоже, постарел за компанию, а может, из сострадания к хозяину.