…Юрий давно увез жену и дочь в Петроград. Саша еще не вернулся, и предполагалось, что, окончив гимназию, он поедет прямо в Москву. Перевезти, стало быть, надо было только мать и меня. Отец заявил, что он останется в Пскове».
В этих словах раскрывается в полной мере черта старшего брата, подмеченная младшим еще в юности, — «холодность, стремление не жертвовать своими интересами для других»: в тщательно спланированном будущем семьи Лев ни на миг не задумался о брате матери, Льве Григорьевиче, некогда известном пианисте, который, став инвалидом, жил в доме своей сестры затворником, вспоминая прошлое, неустанно поддерживая форму, чтобы когда-нибудь продолжить концертировать.
Лев решил поместить его в дом призрения — ухаживать за инвалидом в Москве было решительно некому, да и везти его в такую даль в это смутное время не было возможности. «Он (Лев Григорьевич. — Н. С.) никогда не жаловался, ничего не требовал, — вспоминал Каверин в „Освещенных окнах“. — Никто почти не замечал его присутствия в доме. Но вот его увезли, и дом опустел. В маленькой комнате, и прежде почти безмолвной, наступила полная тишина — странно-требовательная, заставлявшая всех ходить с виноватыми лицами, а Льва — решительно подавлять в себе сознание, что он виноват больше всех.
Через несколько дней дядю привезли домой умирающим, почти без сознания. Он умер, когда я сидел подле его постели. Вздохнул с облегчением и закрыл глаза».
Это чувство вины и память об умершем на его глазах дяде на всю жизнь для Вениамина Каверина остались горьким осадком в душе — недаром в некоторых его романах нам встречается этот образ брошенного самыми близкими людьми человека…
Кстати, почти так же умер и отец Вениамина Александровича. О нем в «Освещенных окнах» рассказано довольно скупо, но выпукло выступают даже в наброске портрета основные черты характера этого человека: раздражительного, немногословного, считающего, что в жизни есть у каждого мужчины лишь одно дело — армия, а внутри нее — музыка духового оркестра. Человека, во всём ценившего ясность и определенность, которых не было в его семье.
«Постепенно он стал чувствовать себя в семье хуже, чем в музыкантской команде. Там всё было ясно. Кларнет играл то, что было ему положено, ударные инструменты, которым отец придавал большое значение, вступали не прежде, чем он давал им знак своей палочкой.
В семье же всё было неопределенно, неясно. Деньги уходили неизвестно куда, гостей было слишком много. Дети интересовались политикой, которая в сравнении с армией и музыкой казалась ему опасной и ничтожной… Мать развелась с ним вскоре после революции, когда стал возможен односторонний развод. Он бы не согласился. Он любил ее. Жизнь без постоянных ссор с ней, без ее высокомерия, гордости казалась ему пустой, неинтересной… Словом, с семьей было кончено. Зато с армией было как нельзя лучше».