Болезни – наказание или испытание? А бедность? А одиночество? Я думаю, что и то, и другое, и третье – испытание и наказание одновременно. За все сразу. Вернее, наказание за то, что испытания не выдержали. Никто из нас не выдержал испытания.
А в оригинале сначала название было «Еще раз про любовь». Именно такие драмы были при советской власти – их нам показывали, чтобы мы переживали. Нужно переживать, но не из-за советской же этой власти! Есть такие понятные человеческие переживания, Доронина поет по-деревенски, у Ефремова лицо умное, он такой интеллигентный в роли московского таксиста, почти как потом Баталов в роли слесаря высшей квалификации, и у всех человеческие чувства, а кого всякие права интересуют, тем добро пожаловать в институт судебной психиатрии им. Сербского, потому что нормальному человеку невозможно отличить советский Ленинград от Москвы, они неотличимы, а счастье – Брыльска в лохматой шапке…
А пьеса называлась «Сто четыре страницы про любовь», а фильм – «Еще раз…» Пьеса была Радзинского. Сколько же он зарабатывал такими пьесами! Впрочем, теперь мелодекламацией про Ленина со Сталиным – думаю, не меньше. Обличения еще и за границей переводят, не хуже любви, а то и лучше. Я очень хорошо отношусь к этим сочинениям и их автору, честное слово, дай ему бог здоровья. Просто к месту пришлось упомянуть.
В соответствии с прогрессивным режиссерским замыслом в эпизоде вечеринки твист танцевали, и не шуточный, как у Гайдая, а такой как бы лирический…
Потом обнаружилось, что секса нет. А я вам скажу как очевидец и участник – такой секс, как был, теперь не снится даже голландцам с их красными фонарями и эротическими театрами. Тоска у этих голландцев. Вполне над входом можно написать «Художественный Академический сексуальный театр»…
А тогда одна молодая дама из нашей компании стояла во время вечеринки, склонившись и опершись на балконные перила, и разговаривала с мужем, который стоял внизу, во дворе, а другой мужчина тем временем стоял позади нее, колеблясь, как мыслящий тростник… И многие из нашей компании догадывались, а некоторые и видели, что происходит. Это не все, что было, но это было. В середине семидесятых.
Еще раз про любовь. Эх, раз, еще раз… Не помню уж, кто принес запись Дмитриевича.
Все чаще, преимущественно ночью, поскольку тихо, становится страшно и странно – вот и этому придет конец. Как же так? Все будет, а я – нет, не буду. Непонятно. Если все будет, то куда же я денусь? Ведь если меня не будет, кто же увидит, что все есть?.. Можно, конечно, согласиться, что и всего остального не станет вместе со мною, но как же – вместе с каждым умирающим исчезает весь мир?.. Миров не напасешься.