— Когда говорят о Бруно Маспи, я не вмешиваюсь! Мне и так стыдно!
— А мне стыдно за тебя!
— Я запрещаю тебе говорить об этом человеке, которого я и знать больше не хочу!
— Ты его не хочешь больше знать? Ты круглый дурак! Во всяком случае, не осмелишься же ты утверждать, что он не был красив, наш мальчик, когда родился!
Элуа сомнительно скривил губы.
— Красив… не стоит преувеличивать… К тому же мне интересно знать, в кого ему быть красивым?
— В меня! А ты помнишь, какая я была тогда, когда мы его сотворили, нашего мальчика?
Маспи не понравился такой поворот в разговоре, ибо это выбивало почву у него из-под ног.
— Я помню, что запретил о нем говорить. Он же обесчестил семью, которую до этого так уважали!
— Кто?
— Что значит «кто»?
— Я тебя спрашиваю, кто нас уважал?
— Но мне кажется, что…
— Нет, Элуа… Нас уважал только марсельский сброд, а среди нормальных людей ты вряд ли нашел бы хотя бы одного, кто пожал бы тебе руку… и они были бы правы, Маспи Великий, потому что ты был плохим мужем, недобросовестным отцом, а для всех остальных — мелким воришкой!
— Я вижу, что господин Бруно здорово тебя сагитировал!
— Он может ходить везде с высоко поднятой головой!
— В своей холуйской ливрее.
— А ты разве не напяливал нечто вроде ливреи, когда попадал в тюрьму?
— Меня заставляли! Сам я ее не выбирал!
— Нет, ты ее сам выбрал, ведя такой образ жизни!
Наступило молчание — каждый обдумывал то, что было сказано. Элуа, сидевший в своем кресле, поднялся.
— Селестина, я всегда тебя уважал… но в этот раз ты зашла слишком далеко… Я считаю твоего сына презренным типом, который опозорил себя в моих глазах, я и пальцем не пошевельну, если ему потребуется помощь… Для меня Бруно Маспи мертв и похоронен… И теперь, если ты желаешь к нему присоединиться, ты можешь… и если Фелиси пожелает последовать за тобой, я не буду мешать… Ты, твой сын и твоя дочь, вы говорите на непонятном мне языке, и, само собой разумеется, мы не понимаем друг друга… Если необходимо, я один останусь со стариками и буду защищать честь семьи Маспи!
И впервые в жизни с чувством возмущения и отвращения ко всему Элуа пошел спать без ужина.
Инспектор Пишеранд зашел в паспортный отдел Префектуры, чтобы поздороваться со своим другом Эстуньяком, он был крестным отцом одного из его детей. Мужчины беседовали, когда полицейский заметил довольно яркую блондинку, в которой он узнал девицу легкого поведения, занимавшую в своей среде достаточно высокое положение. Говорили, что она — подружка Тони Салисето. Звали ее Эмма Сигуле, она откликалась на прозвище Дорада