Но сейчас Вета примеряла и примеряла на себя чужую жизнь, как Надюша не нужные ей вечерние наряды, и неожиданно упивалась актерством. Только раз ей подумалось, какую конфетку она сделала бы из старой дачи при теперешних-то возможностях, не то что раньше, когда простой доски было без блата не достать. Так ей стало жалко потерянного родового гнезда, до слез… И аромат жасмина (если не вырубили, вымахали, наверное, и сплелись кронами), и ее гордость – высоченные лилии, где однажды на стебле насчитали семнадцать сиреневых раструбов, над которыми вечно гудели пчелы, и разросшиеся, как сорняки, так любимые мамой розовые и лиловые люпины… Никогда не позволяла она себе мысли о том, что же там теперь, на месте их скромного домика. Одно знала: эта дача спасла сына от… она даже боялась формулировать, от чего. Можно просто сказать, спасла ему жизнь. Вот и все.
Ну вот, бывает же в жизни везение! Спасибо деду и за это. Молодец он, но начинает сдавать, жалуется, что молодые подпирают. Он, конечно, старость себе обеспечил, но без работы не загнулся бы. А Елизавета его отчиталась, что во дворе уже кусты высаживают, дом снаружи, как она сказала, «белее снега», а внутри такая чистота и красота – «заходить страшно». Надо будет ей передать через деда что-нибудь, посмотреть – на день рождения, как обычно, всякой ерунды надарили: может, отдать гарнитур с бирюзой, сама все равно такой не наденет. Или это слишком роскошно? Хотя за свой покой – не жалко.
Тюменские знакомцы пригласили Вету съездить на такси повыше в горы, там в основном англичане поселились, живут круглый год. Наверху зимой не такая влажность, а летом прохладнее. До моря – десять минут, у всех, конечно, машины, и даже движение здесь привычное для них – левостороннее. Красиво все обустроено, хотя и довольно просто, без того шика, который внизу, у русских бизнесменов и депутатов. У Веты не было знакомых богачей, если не считать тех, которые иногда появлялись у шефа. Она всегда внимательно вглядывалась в них, даже принюхивалась, впрочем, аромат больших денег, которые, зря говорят, не пахнут, тонкой волной немедленно распространялся по ее предбаннику. И меньше всего он был парфюмерным. Скорее, это был запах чистоты, который не достигается простым душем дважды в день, но системой всяких скрабов, пилингов и прочих процедур, свежей одежды, которая не надевается второй раз без чистки-стирки-глажки, блестящей от гуталина обуви, новых кожаных аксессуаров. Казалось бы, несложно было этому подражать, но почему-то мало кому из других слоев это удавалось. Впрочем, бывало. Вета вспомнила девочку-одноклассницу, которая училась с ними не до конца школы, потом переехала – как ее звали? – точно, Лида. Она еще носила в волосах белый обруч. У нее всегда все было как новое: карандаши, точилки, пенал, тетрадки. Топорщился крахмалом пионерский галстук, чернильные пятна не уродовали кружевные манжеты. И все это не было только заслугой чистоплотной мамы: на уроках физкультуры, когда на лавочках в раздевалке громоздились комья второпях сброшенной одежды и валялись друг на друге туфли, ровная стопочка ее формы и «пятки вместе, носки врозь» поставленная обувь выделялись как цветок среди сорняков. И что странно: ее не дразнили, никого это не раздражало, но и зависти не вызывало – подражать ей даже не пытались, было недостижимо. Интересно бы посмотреть на нее сейчас…