Георг хотел распахнуть дверцы автомобиля, чтобы выскочить на улицу, но движение экипажа заставило его откинуться на подушки. Он сжал кулаки, к которым прилипли банкноты и поднес их к глазам. Но слово было уже в нем, оно было выжжено в нем, зов — и неугасимое пламя.
Точно в тумане, пронеслась перед глазами его бесформенная картина: машина, величиной с мамонта, перед нею человек в грязном синем полотне.
— Нет! — сказал Георг, разжимая кулаки.
Но перед глазами его горело слово: Иошивата.
В воздухе была музыка, брошенная радио в вечерние улицы. Горячая, разнузданная радость.
— Нет! — простонал Георг.
Кровь текла из его прокушенных губ. Но сотни пестрых ракет выкрикивали в черном бархатном небе Метрополиса слово: Иошивата. Георг высунулся в окно. Он крикнул в музыку, в пьянящую жизнь улицы: «Иошивата!» и откинулся на подушки.
Описав дугу, автомобиль поехал по новому направлению.
Горбун с печальными трагическими глазами открыл Джо Фредерсену дверь в дом Ротванга, и манеры его ясно показывали, что самый большой человек в Метрополисе был в этом доме гостем, которого принимали неохотно, хотя и не решались не принимать.
Дом, где жил великий изобретатель Ротванг, был сдавлен между двумя небоскребами. Он находился близ церкви и несомненно был построен в то время, когда Дева Мария с Младенцем, которая стояла на церкви, высилась над красными черепичными крышами окрестных домов. Дом Ротванга был узок, как полотенце, и не имел ни одного окна на улицу — кроме закрытого решеткой отверстия, которое вело в подвальное помещение.
Чужой человек не мог бы определить, сколько комнат в этом фантастическом пережитке былых времен. Спиральная лестница вела вверх и вниз, а дом казался слишком хмурым и недружелюбным, чтобы возбудить охоту к исследованиям.
Горбун провел Джо Фредерсена по лестнице и молча отворил дверь.
С гулом щелкнул замок.
Джо Фредерсен стоял в комнате, которую он знал, знал слишком хорошо… Он равнодушно бросил на стул свою шляпу. Глаза его медленно и утомленно скользили по комнате. Она была пуста. Большой почерневший от времени стул, какие бывают в старых церквах, стоял перед задернутой портьерой. За ней была ниша, шириной в стену.
Джо Фредерсен долго стоял возле двери, не двигаясь. Он закрыл глаза. Потом, не открывая глаз, немного неверной походкой он подошел к тяжелой черной портьере и раздвинул ее. Тогда лишь он открыл глаза. На широком цоколе покоилась высеченная из камня голова женщины.
Это не было творение художника, это было создание человека, который в муках, коим нет названия на языке людей, днями и ночами боролся с белым камнем, покуда, казалось, сам камень понял его и сам принял форму женской головки. Камень сжалился, и в нем расцвел портрет молодой женщины, которая была для двух людей их небом — и адом.