Наступает момент, когда следовало бы погрузиться, ощутить ритм, порыв, решимость. Но ничего этого не происходит.
Наступает момент, когда мы говорим себе, что все дело в дисциплине, что надо только как следует пнуть себя под зад, и тут мы включаемся в игру, и вот уже с утра пораньше мы тут как тут, садимся за стол, вот они мы, уселись. Но ничего не происходит.
Наступает момент, когда мы говорим себе, что так не должно быть, что это все не столь болезненно, или если уж так, то эта боль содержит в себе долю наслаждения, но тут нет, это только провал. Мой пустой взгляд в компьютер.
Позже наступило безоговорочно непростительное время. Все было готово, но ничего не могло написаться.
Мне стало страшно. Я уже ничего не успевала.
Персонажи, которых я описала Л., лишились сущности, незаметно для меня удалились, и в конце концов я потеряла их из виду. Идея всего романа сдулась и осела, как воздушный шарик.
Все звучало фальшиво.
История, ситуация, сама идея книги, идея самой идеи.
Ничего больше не имело смысла.
И вот как-то вечером в октябре я объявила издательнице, что отказываюсь от проекта, про который говорила. Дело не двигается, что-то прокручивается впустую. Она попросила отправить ей то, что я уже написала, даже черновики, в необработанном виде, она сможет прочесть между строк, даже самое начало, даже несколько страниц. Я ответила, что не написала ничего, ни единой строчки, и разъединилась.
Я была неспособна объяснить, в каком тупике я себя ощущаю, какое отвращение все это у меня вызывает, какое чувство утраты я испытываю.
Мне ни на мгновение не приходило в голову, что разговоры с Л. могут быть как-то связаны с моим отказом. Прежде никакая точка зрения, никакие слова, никакие увещевания не влияли на природу моей работы. Книги сами навязывались мне, это не обсуждалось, не оговаривалось, это не являлось выбором: это был путь, а другого не было.
Как я могла вообразить, что пары разговоров окажется достаточно, чтобы заставить меня замолчать?
По ночам я лежала с открытыми глазами. Я ничего не видела: ни мерцания, ни искорки.
* * *
Однажды ранним утром, возвращаясь домой после ночи, проведенной у Франсуа, на углу своей улицы я повстречала Л. Не прямо возле моей двери, но в нескольких сотнях метров от меня. У нее не было никаких причин находиться там. Улица у меня узкая, на ней ничем не торгуют, день едва занимался, так что окрестные кафе еще были закрыты. Я шла, опустив голову, довольно быстро, потому что было холодно. Однако мое внимание, скорее всего из-за неподвижности, в которой она застыла, привлек высокий белый силуэт на тротуаре напротив. Л. куталась в длинное пальто с поднятым воротником. Она не шевелилась и казалась пришедшей ниоткуда и даже никого не ждущей. Через несколько секунд мне показалось, что она периодически поглядывает на вход в мой дом. Увидев меня, она просияла. В ее взгляде я не заметила никакого смущения или удивления, как если бы в порядке вещей было обнаружить ее здесь зимой, в семь часов утра. Ей захотелось повидать меня, и она пришла к запертой двери. Вот что она мне сказала. Она даже не попыталась что-нибудь придумать, и эта простота меня тронула, потому что в признании Л. прозвучало детское выражение, которого я прежде за ней не знала.